Пасынки

— Сожалею, господа, — промурлыкала княжна, радостно улыбаясь офицерам, — что вынуждена похитить у вас Петра Алексеевича, но увы, возникло некое дело, не терпящее отлагательства.

Офицеры, давно и неплохо знавшие государя, поёжились: прежде такие бесцеремонные попытки оторвать его от любимого дела плохо заканчивались. Допустим, женщину бы материть не стал, уж тем более по уху бить, но вполне мог рявкнуть что-то вроде: «Поди вон, дура!» Но вслед за испугом им пришлось пережить потрясение. Государь не только не послал дамочку подальше, но и одобрительно кивнул ей, и даже позволил отвести себя в сторонку… Что творится-то, люди добрые?..

— Ну, что там стряслось? — поинтересовался Пётр Алексеевич, едва они спустились в кабинет Ушакова, выставив его владельца: «Поди делами займись, Андрей Иваныч». — Я ж тебя знаю, по пустому не стала бы тревожить.

Улыбка исчезла с лица альвийки, словно ветер свечку задул.

— Князь Алексей хотел говорить с тобой, — сказала Раннэиль, не скрывая оттенка тревоги в голосе. — Если хочешь, вели привести его в допросную, но…

— Но ты с ним сама уже поговорила. Так, Аннушка?

— Да, Петруша. И… я хотела спросить, верно ли, что ты его к казни готовишь?

— Алёшку-то? Само собой, — хмуро подтвердил государь. — Нешто ты за него просить взялась?

— Нет, родной мой. Наоборот, я буду настаивать на его казни, даже если ты решишь его помиловать. Ибо с этого дня он мой личный враг.

— Что он тебе сказал?

Не голос — раскат грома, пока ещё отдалённый.

Раннэиль, исполняя обещание, данное князю Долгорукову, дословно и без отсебятины передала его сентенции. Те самые, что возмутили её до глубины души.

— Ну и дурак он, — фыркнул Пётр Алексеевич, выслушав её. — Один раз дурак, что так думает, и дважды дурак, что так говорит.

— А кто он, если так поступает?

— Изменник, само собою. Я таких давил и давить буду, пока живу. А они меня ещё не скоро в гроб загонят.

— Долгорукие никогда не простят тебе того, что ты не пошёл у них на поводу, — негромко и мрачно проговорила княжна, отвернувшись к оконцу. — Ты хочешь казнить князя Алексея, а прочих сослать, лишив чинов, званий и имущества. Но обстоятельства со временем меняются, и сосланные могут вернуться. Насколько я смогла понять Долгоруких, они сами не переменятся никогда. Те, кто доживёт до возвращения, примутся за старое, учтут прежние ошибки, и с этой напастью придётся бороться снова… Голицыны куда умнее. Они уже поняли всё, что нужно было понять, и больше никогда не восстанут против тебя. Алексей Долгоруков, даже сидя в подвале Тайной канцелярии, мечтает о шляхетских вольностях, но только для одной своей семьи. Прочие ничуть не лучше, вспомни его братца.

— От меня-то ты чего хочешь, Аннушка? Чтоб я их всех на плаху отправил? — хмуро поинтересовался государь.

— Нет, Петруша. Этим ты отвратишь от себя даже тех из знатных, кто тебе верен.

— Разумение у тебя есть, — Пётр Алексеевич немного смягчил тон. — Но и твоя правда: Долгоруковы не угомонятся. Прополоть бы сей огородик, уж больно запущен… Ты давеча что-то там говорила на предмет дальнего пути, и что, мол, всякое может случиться? — он подошёл и приобнял княжну за плечи. — Вроде как и помилованы они будут, а…не вернутся уже.

— Кое в чём они тоже правы, любимый, — совсем тихо сказала Раннэиль, печально улыбнувшись. — Мы с тобой друг друга стоим.

— Плохо ли нам от того, Аннушка?

— Нет.

— Так о чём печаль?

Раннэиль хотела было ответить: «Уже ни о чём», — но не смогла. Что-то, словно червь, вгрызлось в душу и не давало покоя. Не помогли о том забыть ни разговоры в карете о делах насущных, но не столь грустных, ни поцелуи, ни завал из бумаг, ждавший их в «кабинетце». Все, зная, что царский обоз скоро должен отправиться в Москву, словно сговорились утопить его величество в письмах, рапортах и доносах. Пришлось разбирать этот бумажный вал хотя бы на предмет того, что подлежит немедленному рассмотрению, а что можно отложить до возвращения или оставить на Макарова. Понимая неподъёмность такой работы — уже через полчаса стало ясно, что не управятся до самого отъезда — Пётр Алексеевич махнул рукой, озадачил свою красавицу и секретарей, а сам пошёл распоряжаться насчёт сборов в дорогу.

Княжна сбежала к нему в третьем часу пополудни, её терпение тоже оказалось не бесконечным.

— Всё, — выдохнула она, потирая пальцами ноющие виски. — Сил моих нет, Петруша. Не могу больше читать доносы твоих верноподданных друг на дружку.

— В особенности зная, что написанное — правда, — со странной весёлостью ответил Пётр Алексеевич, которого альвийка застала за личной проверкой готовности карет и саней.

Готовность была, как обычно, в лучшем случае наполовину, хотя, странное дело, его это почему-то не злило.

— Бог с ними, Аннушка, лучше вели, чтоб нам в малые палаты обед подали.

Малыми палатами он называл несколько маленьких комнат с тесным кабинетом, находившиеся на первом этаже. Эдакие личные апартаменты, где он мог отдохнуть телом и душой от чего угодно — от государственных дел, семейных неурядиц или обыкновенной хандры. Пётр Алексеевич не посещал их с тех пор, как учредил Верховный тайный совет. По возвращении в Петербург после болезни он поселился в верхних комнатах, откуда выставили опальную Екатерину, и там же жил по сей день вместе с княжной Таннарил. Потому малые палаты можно было счесть тихим местечком, где вполне уместно спокойно пообедать. Государь велел выставить у дверей караул, чтобы уж точно никто не помешал.

Обед был немудрёный: супчик с гренками да варёное всмятку яйцо. Пётр Алексеевич даже пошутил, что княжне удалось-таки сделать из него образцового бюргера. Но от его взгляда не укрылось, что она, скажем так, немного не в духе.

— Что тебя тревожит, лапушка?

Вопрос был задан посреди невиннейшего разговора о кулинарных пристрастиях германских горожан, и княжна невольно вздрогнула.

— Три слова, родной мой, — сказала она, невесело поглядев за окно. — «Как в Польше».

— Да полно тебе думать о негодяе Алёшке Долгоруком, — покривился император. — Забудь. Ему всё одно голову снимут.

— Беда в том, Петруша, что не он один такой, — княжна снова потёрла виски, словно у неё болела голова. — Он хочет видеть здесь Польшу. Остерман — Австрию. Бестужев — Англию… Почему Россия никому не нужна? Страна не хуже других, мне есть с чем сравнить.

— Вот ты о чём, — хмыкнул Пётр Алексеевич. — Потому и не нужна, что за Россию им никто не заплатит.

— Даже ты?

— Они не дети малые, чтоб мать родную за сласти любить.

— Остерману Россия не мать, его, немца, хотя бы понять можно. Я бы ещё поняла альва, сетующего, что здесь хуже, чем у нас на родине. Мы — пасынки России. Но почему некоторые русские от матери своей отрекаются? И не просто отрекаются, а и убить хотят? Этого я постичь не в состоянии. Наверное, дура.

— Вот и не суди о том, чего не постигла, — менторским тоном ответил Пётр Алексеевич. — Поживёшь тут, освоишься, тогда и понимать начнёшь.

— Так помоги мне понять, любимый. Что их так привлекает? Только красивый фасад, за которым, если потрудиться заглянуть — грязь и кровь?

— Дуракам да ленивым того хватает, — вынужден был согласиться государь. — Однако же и доброго в Европе немало, что перенять не стыдно. Вот к чему я сам стремлюсь, и стремление то в других побуждаю.

— Может, и побуждаешь, — невесело усмехнулась княжна. — Да только просыпается не то, что следовало бы. Они видят, как ты строишь Амстердам на Неве, и думают, что это и есть главное. Фасад, которым можно торговать, навешивая на него то один герб, то другой. Это польский путь. Для России однозначно гибельный. Но будет ли хорошо России, если она пойдёт по голландскому пути?