Пасынки

До чего же красивый народ, подумалось Кампредону, когда альвийка совершенно бесшумно проходила сквозь строй не ведающих, что теперь и думать, придворных. Нечеловечески прекрасное лицо хранило выражение высокого доброжелательства, и невозможно было понять, что у неё на уме. Народ ведь не только красивый, но и дьявольски скрытный. Смолчали все — кроме, увы, Девиера, с которым сыграла злую шутку опрокинутая накануне чарочка.

— Не напрасно ли явились, ваше высочество? — насмешливо поинтересовался он у альвийки, аккурат поравнявшейся с ним. — Быть может, государь вовсе не будет рад вас видеть сего дня.

Принцесса остановилась так резко, словно упёрлась в стену. Её лицо расцвело приятнейшей из улыбок — с точки зрения Кампредона, очень плохой признак.

— Ваше превосходительство, — она едва заметным кивком головы поприветствовала наглеца, словно тот сказал ей комплимент. — Смею надеяться, вы явились не потешать общество анекдотами, а доложить его императорскому величеству о плачевном состоянии дел в вашем ведомстве. В благоустройстве улиц вы, не скрою, преуспели, однако в городе прохожих средь бела дня грабят, моего брата чуть ли не у стен дворца едва не зарезали. Безобразие, не находите?

Не дождавшись ответа, принцесса улыбнулась ещё приветливее и плавным, текучим шагом проследовала в государев кабинет. Поскольку Пётр Алексеевич ранее распорядился допускать её к себе в любое время и без доклада, и иных распоряжений не было, слуги почтительно открыли перед ней дверь кабинета. И закрыли, когда альвийка вошла.

— Ну, вот, сейчас всё и разрешится, — Кампредон услышал над ухом негромкий голос Вестфалена, датского посланника. — Посмотрим, был ли прав генерал Девиер. Но дамочка зубастая, я бы с ней ссориться не рискнул.

— Разрешу ваши сомнения господа, — с другой стороны к французу тихонько подошёл Мардефельд. — Задам всего один вопрос: отменил ли император подготовку к поездке в Москву?

— Насколько мне известно, нет, — ответил Кампредон, понимая, к чему клонит его прусский коллега.

— Я вам более того скажу: не далее, как час назад его величество едва не избил князя Меншикова, который тоже решил, что поездка отменяется, и раздумал готовить свой экипаж. Не берусь теперь сказать, в скольких милях от Петербурга ныне находится князь, но в городе его точно нет. Вот вам и ответ.

— Однако же, ссора, скорее всего, имела место, — начал было датчанин. — Настроение его величества, поведение этого господина…

— Бог с вами, коллега, — усмехнулся Мардефельд. — Или государь никогда ранее не ссорился с прежней женою, чтобы после помириться, расцеловаться и гулять под ручку? А ведь императрица Екатерина давала куда больше поводов для размолвок, нежели сия принцесса. Ручаюсь, завтра они выедут в Москву, как ни в чём не бывало.

Жаль. Очень жаль — подумал Кампредон. Был бы неплохой случай избавиться от умной и опасной дамы. Увы, скорее всего, Мардефельд прав, придётся к ней приноравливаться.

Видимо, придворные подумали о том же, и генерал-полицмейстер Девиер поневоле оказался в пустоте. Пока государь не проявит своего к нему отношения, стоит держаться подальше, а то, не ровён час, попадёшь в опалу вместе с дерзостным… Ничего не поделаешь, таковы были нравы эпохи.

«У него же голова болит, — думала Раннэиль, остановившаяся за порогом. — И дневной приём лекарств пропустил. Вечерний, тоже явно будет пропущен… Господи, да он жареное мясо на ужин ел! Этот запах ни с чем не спутать! И ещё пивом запил!.. Нельзя же так к самому себе относиться».

Выглядел Пётр Алексеевич и впрямь неважно. Сидел за столом, в полумраке, обхватив голову руками и закрыв глаза. На столе теплилась единственная свечечка, и вряд ли из экономии. Видимо, свет причинял ему крайние неудобства. Княжна почти физически ощущала его боль. Так явственно, что даже её покойная жалость подала слабый голосок с того света.

— Знатно ты Антошку отбрила, — глухо проговорил он, не открывая глаз. — А и поделом, пускай за языком следит.

— Тебе больно, Петруша, — Раннэиль пропустила эти слова мимо своих острых ушек. — Это из-за меня.

Пётр Алексеевич с трудом разлепил веки и одарил княжну тяжёлым взглядом. «Из-за кого же ещё? — явственно говорил этот взгляд. — Настоящую боль может причинить только тот, кого любишь».

— Помоги мне тебя понять, — тихо ответила ему Раннэиль. — Ты прячешь часть самого себя, словно чего-то боишься. Но от непонимания беды может быть куда больше.

— Может, и больше, — взгляд государев сделался недобрым. — Ладно, после поговорим. Пойдём-ка, озадачим эту свору.

Общество в приёмной было поражено, когда император появился, ведя невесту под руку, словно ничего особенного не произошло. Мрачен был и суров, ну, так это его обычное состояние в последние пару лет. Велел подать два стула — себе и альвийке — сделал несколько официальных объявлений, касаемых ведения дел в его отсутствие в столице, столь же официально заявил послам, что будет рад, если они сопроводят его в поездке, после чего ещё два часа выслушивал просителей. Княжна старательно вживалась в роль императрицы: сидела чинно, молча, и внимательно наблюдая за всяким, кто приближался к государю. Мысленно она давно уже составляла списочек имён, где против каждого значилась та или иная пометка. Память у альвов отменная, списочек мог удлиняться сколь угодно. Но, характеризуя для себя того или иного придворного, Раннэиль не забывала послеживать за своим суженым. А тому явно делалось хуже. Последние полчаса он сидел так, словно у него в правом боку открылась болезненная рана, и с огромным трудом сдерживался, чтобы не послать всех к какой-то матери. Наконец пытка… то есть, аудиенция закончилась. Ему ещё хватило сил, поднявшись, сделать вид, будто испытывает всего лишь лёгкое недомогание, но за дверью личных комнат притворство стало не нужным.

Как ни слабо разбиралась Раннэиль в медицине, что такое больная печень и как её лечить, она узнала в последнее время достаточно хорошо. Нужно было дать недужному выпить отвар семян травы, которую здесь называли «молочный чертополох». Да не ложечку крепко упаренного, как обычно, а хотя бы четверть стакана. Лучшего средства купировать печёночную колику не знала даже матушка. Притом, к лечению следовало приступить как можно скорее: съеденное накануне жареное мясо, наверняка ещё и жирное, выходило Петру Алексеевичу боком. Побелел, скособочился, едва доплёлся, и то не без помощи княжны, до кровати и улёгся, не снимая сапог.

Приготовить лекарства — дело пары минут. Раннэиль торопилась, зная, что сейчас из-за расслабленной неподвижной позы у больного наступило обманчивое облегчение. Ещё немного, и организм начнёт исторгать то, что причинило ему боль. Это означало активное движение, и если вовремя не купировать приступ, будет совсем плохо. Загубил Пётр Алексеевич свои внутренности всевозможными шутовскими «соборами» и непомерными возлияниями. Теперь собственное тело мстило государю не менее изуверским способом.

— Петруша, — княжна, поставив поднос на столик у изголовья, осторожно взялась за его плечо. — Поднимись, родной, пожалуйста. Прими лекарства, пока не скрутило.

— Лекари хреновы… — зло буркнул Пётр Алексеевич, и со сдавленным стоном сел на край кровати. — Помыкаете мной, словно дитём неразумным…

Взгляд его был мутным от боли, но когда Раннэиль поднесла лекарства, только руку протянуть и взять, сделался острым и злым.

— Да отвяжись ты со своей отравой! — злость на мгновение позволила ему побороть боль, и он резким взмахом руки отправил поднос вместе с лекарствами в недолгий полёт к ближайшей стенке.