Патриарх Гермоген

«Пискаревский летописец» предлагает иную версию: насильственной смерти не было. Забытый всеми, включая тюремщиков, Гермоген медленно угасал в каменном склепе под Чудовской обителью, пока не пришел его последний час: «И жил тут в великой нуже и в голоде, и в той нуже и преставися, а положен в Чюдове монастыре. А против литвы и против бояр, которые прямили королю, стоял великою жесточью и жил с ними в преке, а стоял за православную крестьянскую веру»^{285}. Примерно так же рассказывает о смертном часе Гермогена и его соратник, троице-сергиевский келарь Авраамий Палицын: «…[Гермогена] в месте нужне затворишя, в нем же и преставися новый исповедник, скончав течениа своего подвиг»^{286}.

Из двух этих версий можно извлечь рациональное зерно: во-первых, поляки не решились прилюдно казнить самого упорного и самого убежденного своего неприятеля; во-вторых, большинство источников говорит о смерти святителя от голода, только одни приписывают ее злой воле поляков, а другие видят в ней результат обстоятельств. Трудно сказать, кто прав. Автор этих строк склоняется ко второму варианту.

Польско-литовский гарнизон, благодаря нераспорядительности своих командиров, нерасчетливому поведению солдат и противодействию земского воинства, остался без продовольственных запасов. Зиму 1611/12 года в голодной, разоренной Москве он пережил тяжело. Собирались ли офицеры стражи уморить Гермогена специально, или же они, потуже затягивая пояса, просто сократили рацион в первую очередь узникам, — результат один. Сытой жизнью из кремлевских сидельцев жили очень немногие. Опальный патриарх мог на нее рассчитывать в последнюю очередь. А много ли надо душе истерзанного старца, чтобы покинуть тело?

Глава шестая. ГРАМОТЫ ГЕРМОГЕНА

Самый важный и самый сложный вопрос в биографии патриарха Гермогена связан с тайной его грамот, адресованных вождям земского освободительного движения. Вот уже второй век вокруг них ведутся жесточайшие споры.

Среди историков, писателей, публицистов образовались два лагеря.

Те, кто входит в первый из них, уверены: в декабре 1610 или, может быть, в январе 1611 года Гермоген принялся рассылать грамоты в города и земли Московского царства, «разрешая» в них от присяги королевичу Владиславу и призывая собрать полки, прийти к Москве, изгнать из столицы иноверцев и иноплеменников. Послания патриарха сыграли роль дрожжей, добавленных в тесто. Началось брожение. Из этого народного брожения, мутного и беспорядочного, выросло великое подвижническое дело земского ополчения. Земские рати явились под стены Белокаменной, а внутри нее созрело большое восстание против иноземного гарнизона.

Те, кто входит во второй лагерь, рисуют принципиально иную картину. Гермоген, с их точки зрения, никаких грамот, призывающих отбить столицу у поляков с литовцами, не писал. Возможно, какие-то письма составляла влиятельная «патриотическая партия», воспользовавшаяся именем патриарха в своих целях. Возможно, вообще не было никаких посланий: лидеры ополчения выдумали их, дабы придать своему делу вид борьбы за веру, получившей благословение от главы Церкви. Возможно, Гермоген все-таки сыграл важную роль при рождении земского воинства, но заключалась она не в прямом призыве «бить поляков», а в нравственном примере. Патриарх стойко сопротивлялся несправедливым и дерзким требованиям иноземцев, крепко «стоял в вере»; сам факт его духовной стойкости воодушевил русских людей, павших духом в годы черного междуцарствия. Видя, как глава Церкви проповедует не отступаться от православия даже в малом, вся земля взяла за образец столь чистое и возвышенное поведение, поднялась, нахлынула полками на Москву…

Во втором лагере нет единства по части точной исторической реконструкции. Предлагают несколько вариантов развития событий. Притом варианты эти весьма значительно различаются в деталях. Одна идея скрепляет всех его представителей: никаких грамот, звавших народ очистить Москву, Гермоген не писал.

Не бывает вполне объективных историков. Даже самый рафинированный специалист, сознательно прикладывающий усилия к тому, чтобы выяснить историческую истину и не поддаться стереотипам, все-таки хоть в чем-то покоряется веяниям времени. Какой прекрасный идеал — писать «без гнева и пристрастия»! Но в чистом виде он не имеет шансов на осуществление. Лишь в виде интенции, заложенной в сознание историка-профессионала. Честен тот, кто открыто провозглашает свою точку зрения, предъявляет читателям источники, на основе которых он работал, методы получения достоверной информации, логику, приводящую к тем или иным выводам, а потом дает возможность судить самостоятельно — верна ли эта точка зрения, или же выводы притянуты к ней искусственно. Великое лукавство — тысячу раз воззвать к объективности, встать в позу главного ее защитника, а потом все-таки провести в своем исследовании какую-нибудь тенденцию. Политическую, например, или религиозную, родовую, тендерную, провинциальную или же столичную — какая разница?! И всё это с видом святой невинности: «Я пришел к озвученной платформе путем совершенно объективных исследований».

Превосходный российский историк XIX столетия М.О. Коялович выразился по этому поводу исчерпывающе точно: «Занимая столько лет кафедру русской истории, я не мог не полюбить исторической истины. И не менее других могу уважать научные приемы знания, облегчающие достижение ее. Но чем дальше, тем больше я приходил также и к тому убеждению, что в истории область объективных истин весьма невелика, а все остальное субъективно и неизбежно субъективно, нередко даже в области простейших, голых фактов. И наш древнейший летописец, писавший бесхитростно свою летопись, и последний подьячий московских времен, составлявший простую бумагу, и ученейший русский историк новейших времен — всё высказывали и высказывают так или иначе свое понимание дел. Я не думаю, чтобы позволительно было скрывать это или следовало стыдиться»^{287}. Эти слова легли на бумагу 130 лет назад. С тех пор ничего не изменилось.

Вот и в спорах по поводу грамот Гермогена явственно прослеживается одно пристрастие, разделившее «лагеря». Первый из них собрал людей, для которых естественно православное миросозергание, притом в той его форме, которая исходит от Русской церкви. Соответственно, никто из них не станет принижать роль Церкви в нашей истории. Их оппоненты либо безрелигиозны, либо принадлежат к иным церквям, либо придерживаются слишком «прогрессивных» взглядов, чтобы признание какой-либо значительной государственной или общественной работы Церкви было для них удобным.

Этот конфессиональный «водораздел» объясняет очень многое.

Автор этих строк не станет скрывать своей «платформы» — он русский православный человек, прихожанин одного из московских храмов. Но пусть будут представлены аргументы обеих сторон, источники, нити исследовательской логики. Тогда читатель получит возможность судить, кто прав, а кто ошибается в этом большом споре. В конце концов, вся жизнь святителя Гермогена сходится в нескольких грамотах, словно в высшей точке горного пика; тут не должно быть неясностей, недосказанностей, нюансов, забытых намеренно или по недосмотру.

Виток его биографии, связанный с посланиями к городам и воеводам русской провинции, занял около года и закончился мученической смертью патриарха. Хронологическое пространство невелико, финал принадлежит высокой трагедии и неподдельной святости. «Заблудиться» — негде, всё должно быть высказано ясно, прямо.

Итак, современная наука знает две грамоты Гермогена, дошедшие до наших дней.

Первая из них широко известна как ученым, так и простым любителям отечественной истории. Ее опубликовали еще в позапрошлом веке.

Опальный патриарх написал ее примерно в середине августа 1611 года. 25 августа свияженин Родион Мосеев доставил послание Гермогена в Нижний Новгород. Глава Церкви, находясь в заключении, призывает власти города писать «из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки к бояром учительную грамоту, да и к казацкому войску, чтоб они стояли крепко в вере, и бояром бы говорили и атаманье безстрашно, чтоб они отнюдь на царство проклятого Маринкина паньина сына… не благословляю. И на Вологду ко властем пишите ж. Также бы писали в полки; да и к Рязанскому [владыке] пишите тож, чтоб в полки также писали к бояром учительную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму, блядню и имели б чистоту душевную и братство, и промышляли бы, как реклись, души свои положити за Пречистая дом и за чудотворцов, и за веру, так бы и совершили. Да и во все городы пишите, чтоб из городов писали в полки к бояром и атаманье, что отнюдь Маринкин на царство не надобен: проклят от святого собору и от нас». И далее: «А вам всем от нас благословение и разрешение в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно. И яз должен за вас Бога молити»^{288}.

В той же бумаге упоминаются люди, ранее ездившие к Гермогену: «А прислати прежних же, коих естя присылали ко мне с советными челобитными, безстрашных людей, свияженина Родиона Мосеева да Ратмана (Романа?) Пахомова…»^{289}

«Полки» и «бояре», упомянутые в грамоте, — дворянско-аристократическая часть Первого земского ополчения, вот уже несколько месяцев осаждавшего Москву в попытке изгнать оттуда иноземный гарнизон. Пока это благое намерение не удавалось вождям русского воинства… «Атаманья» — вторая часть того же ополчения, казачья. Гермоген благословлял «стоять в вере неподвижно», призывал сохранять душевную и телесную чистоту. Вероятно, до него дошли слухи о бесчинствах, которые происходили в подмосковных «таборах» и округе. Их творили в основном казаки, и Гермоген, сам бывший казак, отлично понимал, до каких злодеяний может дойти этот полуразбойничий элемент ополчения, когда люди озлобятся от долгой бесплодной борьбы, голода, скверного управления.