Патриарх Никон

Волк закричал:

— Теперь уж улика налицо... порох, аль селитра от Морозова к свейцам.

Никон вышел из экипажа и подошёл к бочонкам, лежавшим на пушечном дворе.

— Топор! — крикнул он.

Кто-то из толпы подал топор.

— Рубите один бочонок, — обратился он к народу.

Выступили Волк, Лисица, Жеглов и Нестеровы.

— Рубить нельзя, — закричал Волк, — взорвёт.

— Рубите, — внушительно обратился вновь Никон к толпе.

— Всем жизнь-то дорога, — раздались голоса.

— Так я сам бочонок разрублю! — крикнул Никон, — схватил топор и направился к бочонкам.

Народ отхлынул от бочонков на огромное расстояние.

И воеводу взяло сомнение.

— Святейший архипастырь, а коли взорвёт? — сказал он, дрожа от ужаса.

— Уйди, князь, а я помолюсь Богу, раскрою бочку и ложь!.. Отойди, пока я тебя не покличу.

Воевода удалился на довольно большое расстояние.

Никон разрубил дно одного бочонка и высыпал оттуда золу.

Он начал делать знаки, чтобы воевода приблизился.

Князь Хилков утвердил, что в бочонках зола, а не порох и не селитра.

— Это крамольники, воры, гилевщики сделали, — заметил Никон, — чтобы раздуть смуту. Теперь идём к народу и разоблачим их.

Гилевщики же, видя, что их выдумка не удалась, начали в народе мутить, и раздались голоса:

— Чародейство.

— Волшебство.

Вот почему, когда к народу приблизились Никон и воевода, многие в толпе шептались:

— В Волхов, с моста.

— С башни.

Но гилевщики уж значительно потеряли в доверии массы, и многие из народа бросились к бочонкам. Удостоверясь, что там зола, они начали разбивать и другие бочонки и, таким образом, в полчаса, не более, все они были раскрыты, при громком смехе большинства народа.

— Это обман...

— Злой умысел.

— Переполох гнусный.

Раздались грозные голоса:

— Долой гилевщиков... Всё один обман.

При этих криках главные гилевщики заблагорассудили поспешно удалиться.

Несколько дней спустя Никон потребовал к себе главарей мятежа, — те значительно присмирели, и он посоветовал отпустить Соловцева в Москву.

Гилевщики согласились, и Жеглов отъезжающему сказал:

— Это дело не я затеял, я сижу в земской избе неволею, взяли меня из цепей миром; а если бы меня земские люди не взяли, то было бы ещё хуже: я унял смертное убийство и грабёж и датского посланника не дал до смерти убить.

XXV ГРОЗНАЯ КАРА

В половине апреля по московской дороге к Новгороду двигалась небольшая рать, предводительствуемая князем Хованским.

Князь остановился у Спаса на Хутыне, разбил шатры, расставил часовых и послал в Новгород стрельца в земскую избу, с объявлением, чтобы все ратные новгородские люди явились к нему, а город сдался бы ему беспрекословно.

Едва посол уехал, как к князю от Жеглова подали письмо, в котором он уведомлял, что гилевщики готовы встретить его, князя, хлебом и солью, но с тем, чтобы впредь в Новгород присылались новгородцы, знающие их обычаи. Письмо он заключил: «Никон и Хилков в мире пускали слухи, будто царь послал вешать и пластать без сыску и очных ставок и теми речами в миру чинят великое сумнение и смуту».

В тот же день явился в стан князя Федька Негодяев и упросил отправить его в Москву, для объявления от Новгорода покорности.

Между тем, узнав о прибытии от царя рати, стрельцы и другие гилевщики собрались в земской избе.

Мятежники потеряли головы: они поняли, что гибель их неизбежна.

Все собирались уж идти с повинною к князю, но выступил Лисица; он обратился к мятежникам:

— Мы должны стоять за свои обычаи; не нужно нам чужих воевод и митрополитов; вольности Великого Новгорода пущай возвратят нам. Пущай будут наши посадники, наши головы!.. Коли не наша сила идти против царской рати, заберём наше добро, народ, оружие, распустим знамёна, ударим в барабаны и пойдём во Псков — там тоже гиль и смута, будем там биться за свои вольности; лучше смерть, чем позорно быть рабами бояр и боярской расправы...

— Идём во Псков!.. Лучше смерть!.. — раздались голоса, но один из стрелецких голов выступил и крикнул:

— Полно мутить мир, и так уж довольно мы нагрешили... будут нас теперь только кнутовать, а тогда и вешать и пластать. Не слушайтесь Лисицы и Волка — это воры и им мало виселицы... Кто верит в Бога — за мной с повинной к Хованскому с хлебом и солью, а остальные делайте, что хотите.

Стрелецкий голова вышел из земской избы; большинство гилевщиков за ним последовало.

На другой день князь Хованский, при колокольном звоне, с барабанным боем вступил в Новгород и отправился к Софии. На паперти церкви Никон со всем духовенством, с воеводою и с новгородскими выборными встретил его с крестом и святою водою, а новгородцы поднесли ему хлеба и соли.

Из Софии Хованский отправился в митрополичий двор и тотчас разослал своих ратников овладеть пушечным двором, земскою избою, а там распорядился об аресте главных мятежников.

Оговорено более двухсот человек, и не только все тюрьмы были наполнены, но и другие занятые для этого помещения.

На другой день весь митрополичий двор наполнился семействами, т е. жёнами, отцами и детьми арестованных, и плач был невообразимый. Они требовали митрополита; Никон вышел к народу; тот стал умолять, чтобы узников выпустили из тюрем на его поруки.

Никон обещался просить об этом князя и спустя несколько минут вышел вновь и объявил, что князь на это согласился, но с тем, чтобы главные несколько зачинщиков остались под стражей.

Народ пал ниц, целовал руки, ноги и одежду митрополита.

Новгород, впавший было в уныние и отчаяние, ожил, и тут злоба на главарей-гилевщиков разразилась во всей силе, только и слышно было в городе:

— Им мало плахи...

— Четвертовать их...

— Жечь живьём...

В тот же день Хованский в земской избе, в присутствии воеводы, князя Хилкова, приступил к сыску или к следствию.

На почётном месте сидел датский посол, рядом с ним находившийся при нём толмач, он должен был обвинять Волка.

Князь приказал ввести его.

Два стрельца, в полном вооружении, ввели подсудимого: это был высокий, плечистый, белолицый блондин с прекрасными голубыми добрыми глазами. Русые его волосы большими прядями падали на лоб. Он был в красной рубахе, припоясанный, и поверх неё висел на плечах из тонкого светло-коричневого сукна кафтан с золотыми пуговицами. На руках и на ногах у него звенели цепи.

Войдя в избу, он тряхнул русою головою, перекрестился образу и поклонился с уважением, но с достоинством присутствующим.

— Повинись, Волк, во грехах своих и в воровстве, — обратился к нему князь Хованский.

— Во грехах покаюсь, а воров здесь нетути: новгородцы честные христиане и ворам николи не были, — возразил Волк.

— Одначе, посла датского ты избил и ограбил, — заметил князь.

— Каюсь... пьян был; всё возвратил на другой день послу.

— Кажись, ты начал смуту? — продолжал допрос Хованский.