Патриарх Никон
Шрифт:
— У вновь рождённого, вознесённого владыки, святейшего патриарха Никона, великого государя.
— Вот как! У милейшего; это не страшно.
— Он, видишь, отец дьякон, хочет четвертовать нас за сугубое аллилуйя и за двуперстное знаменье.
— Когда он был попом, он сам пел сугубое аллилуйя, да с клироса он в Кожеезерском монастыре, когда он был горланником и уставником, тоже пел, а двуперстно он и теперь крестится.
— Сказывал я ему, что за восстановление этого древле освящённого обычая тебя бы, дьякона, следовало в иереи, а протопопов наградить наперсными. А он: награжу, только не упомяну за что: ваш древле священный обычай я, дескать, признаю за заблуждение.
— Блудит
В это время вошёл отец Неронов, протопоп Успенского собора.
Эго был отголосок царского духовника. Слыша протесты Фёдору, он понял, что отец Степан, вероятно, недоволен патриаршими новшествами, а потому пробасил:
— Один только соблазн, отец Степан. Выходит он, патриарх, в прошлое воскресенье на амвон и показывает грамоту в Бозе почившего патриарха Иосифа к белому духовенству: вот, говорит, прошло двадцать лет с того времени и разве сделалось лучше? В царствующем граде Москве, в соборных и приходских церквах чинится мятеж, соблазн и нарушение веры; служба Божия совершается скоро, говорят голосов в пять и в шесть и больше, со всяким чреувоугодию своему последуя и пьянству повинуясь, обедни служат без часов. Пономари по церквам молодые без жён; поповы и мирских людей дети во время службы в алтаре бесчинствуют.
— Вот страмота. — поразился отец Степан. — Патриарх Иосиф грамоту разослал келейно, а этот на весь народ.
— И не упомню, что дальше говорил, — продолжал Неронов, — но страмотно было выйти из собора, так и указывают на тебя пальцами, пьяницами обзывают мальчишки.
— Поистине соблазн, — воскликнул отец Степан.
— Говорю еретик, Лютер, - подтвердил Фёдор, съёжив нос и поглаживая ре; кую свою бородку. — Учился я в Сергиевской лавре у уставщика чернеца Логгина, был он при Шуйском царе у печатного дела, и как, бывало, пропустишь слово или аз, а он: «куй ты мне только гласные, согласные, аль всякие иные буквы», да так при этом за вихры отдерёт, что искры из глаз сыплются. Натерпелся я мук из-за каждой буквы требника и псалтиря, а теперь хотят вновь, чтоб учился. Помню, вышел в Сергиевском сам архимандрит Дионисий посерёд церкви и хотел читать, а Логгин как подскочит к нему, да как толкнёт его в бок, а тот и книгу уронил; вот тебе и читай без уставщика. Нет, святейший, не на таких напал, будешь ты плясать по нашей дудке.
На эту речь отец Степан ответил благосклонно:
— Монахи только мутят православный люд. Вот взялись тоже за иконы; не нужно, говорят они, вместо у трёх ручьёв, треруких Богородиц; не нужно, горланят они, «благоразумного разбойника». А об аде кромешном они говорят, то еретичество.
— Как! — озлобился Фёдор: — Да священное писание говорит:
Иным будет грешникам, Мужам беззаконным, Иным будет грешницам, Жёнам беззаконницам И младенческим душегубицам, Котлы им будут медные, Огни разноличные, Змеи груди их высосаемы И сердце вытягаемо: То им мука вечная. Житие бесконечное.— Полно, полно, отец дьякон; то калики перехожие поют, а не святое писание, — заметил царский духовник.
— Всё едино, — авторитетно произнёс дьякон, — и калики Божьи люди.
— Вот и икона об аде уместна в церкви Божьей... и зачем нет? На страх грешникам.
— Да, — покачал сомнительно головой Неронов, — но не поклясться же ни разбойникам, ни аду.
Хотел было заспорить с ним дьякон, но вдруг, как бы что-то вспомнив, он взял свой посох, шляпу, поклонился хозяину и гостю и поспешно вышел.
Пошёл он прямо к стрелецким слободам и там остановился у одного небольшого домика, на воротах которого красовалось метло, т.е. что здесь, дескать, подворье для приезжих.
Он постучал в ворота. Отворили ему дверь старая баба и хромой рыжий горбунок.
— Здесь подворье Настасьи Калужской? — спросил дьякон.
— Здесь, здесь, батюшка, кормилец... — Я-то она самая — хозяйка, а это — братишка мой, Терешка... Что же это ты, озорник, благословение-то отца дьякона не возьмёшь?
— Благословите, батюшка, — прошепелявил Терешка.
— Господи благослови. Что, приезжие попы ещё здесь? — прокозлил дьякон.
— Здесь, здесь, батюшка, пожалуй в избу.
Дьякон пошёл за старухой. Она ввела его в обширную горницу; в углу её висело множество старинных образов — и все из запрещённых Никоном; посреди комнаты стоял стол, на нём миска, и из неё деревянными ложками, сидя на скамьях, хлебали щи несколько священников в подрясниках.
— Хлеб да соль, — сказал дьякон.
— Милости просим, — произнёс приветливо старший из них.
Это были все сотрудники отца Василия по изданию требника; они приехали к избранию патриарха и их не отпускали домой под разными предлогами.
— Вести недобрые, — сказал дьякон. — Был милейший у царского духовника и тот сказал: надоть наперсные пожаловать отцам протопопам за восстановление древлеобычного двуперстного знамения, а тот как раскричится: надо исправить все заблуждения в требниках собором!
— Созови он хотя сто соборов, всех изобличу в ереси, — воскликнул протопоп Аввакум, поднявшись с места и ударив кулаком по столу.
При высоком его росте, щетинистой бороде и малочёсанной голове его резкий и басовой голос имел потрясающее действие, в особенности когда его глаза блистали негодованием и злобой.
— Нам, — продолжал он, — попам из других мест: я — из Юрьевца Повольского, Лазарь — из Романовки, Никита — из Суздаля, Логгин — из Мурома, Данила — из Костромы, — нам-де на нашего милейшего плевать... Имеем мы своего епископа, свою паству. Читать мы и будем по своим книгам древлезаветным... Молиться будем своим иконам и креститься будем двуперстно.
— Правда! Во истину он говорит!— крикнули голоса.
— У нас на Москве он точно топор, аль секира на вашей шее, — продолжал Аввакум. — Вы и разделывайтесь с ним, а мы на воеводствах да по областям сами господа, люди вольные. А коли после собора не захочет он ставить из нашей братии, на то есть Киев аль Царьград: оттелева будут ставленные грамоты нашим епископам и попам.
— Да скажи, — прервал его Никита, — и отец-то Василий ханжа и еретичествует: единогласие и согласие сочинил в церковном служении, проповеди, на смех курам и на соблазн народа говорит... Уж умнее не скажешь слова Божьего и евангелия. Всё это латинство и стряпня киевлян, андреевских старцев.