Патриарх Никон

— Горе нам, горе! По словам апостола, времена антихриста пришли, — заревел Аввакум. — Будут лживые знаменья... Будут лжепророки... сиречь проповедники... Вот и милейший, а не светлейший, сонмы проповедников-юнцов выпустил, и те ходят в народ, исцеляют снадобьями и волшебством недуги и призывают к покаянию. Бают они: старики-де чревоугодники, пьяницы, безобразники, и говорят они, что грешным иереям гиэнна огненная, а в предании сказано:

Погреба им будут глыбокие Мразы им будут лютые.

— Неронов, — прервал его дьякон Фёдор, — байт, что это сказ калик перехожих.

— Калик перехожих, — стукнул Аввакум вновь о стол рукой. — А это нешто нелюди Божьи?.. Сам Иван Грозный, и тот Василия Блаженного нёс на своих раменах, когда воздвиг его имени церковь. Мы от древнего сказания и свычая не откажемся, пущай нас распинают, пущай жгут на огне... не нужно нам новшеств — жили без них наши деды и мы проживём.

— Аминь, — воскликнула вся братия.

— Так и передай, отец дьякон, своему батюшке — царскому духовнику. Мы здесь синклитом говорим: не нужно и собора, всё это смута и мятежь в церкви Христовой; хотим жить по старине, желаем молиться по тем книгам и тем иконам, по которым спасались наши деды и святители Пётр, Филипп, Гермоген и Иов. Пущай тако доложит царю; мы же, богомольцы его, будем вечными его рабами... Не нужно нам тож святейшего, а нужен раб Божий патриарх... Не по чину тож и непригоже церковному и царскому рабу именоваться великим государем... Да, и это порасскажи ему.

Аввакум повёл дьякона в соседнюю комнату — она вся завалена была старыми образами.

— Это всё, — сказал он, — Никон хотел предать сожжению, мы спасли святыни и сложили здесь, а коли грех продлится, мы разошлём их по монастырям и скитам.

— Господи помилуй... Господи помилуй, — шептал Феодор и, уходя, произнёс громко, чтобы слышала вся братия:

— Беспременно передам батюшке... Пущай тишайший сыщет сие безобразие и кощунство.

XXXII ЦЫГАНКА

Цари наши жили в старину патриархально и просто. Вся семья, из скольких бы членов она ни состояла, громоздилась в одном и том же дворце, со всем своим огромным штатом...

Так было и при Алексее Михайловиче; после смерти его отца с ним оставались и три его сестры, Ирина, Анна и Татьяна.

Все они, после неудачного сватовства старшей к королевичу датскому Вольдемару, оставались Христовыми невестами и, по тогдашнему этикету, не оставляли царского терема и жили в нём со всем большим своим штатом.

Между тем царица Марья Ильинична, жена Алексея Михайловича, имела год от году детей, и её собственная семья разрослась; Бог ей дал трёх сыновей и шестерых дочерей: Софию, Евдокию, Марфу, Екатерину, Марию, Феодосию и Наталию.

Все эти дети имели дядек, нянек, постельничьих, служек, сенных девушек; кроме того, при дворе жило множество приживалок и дальних свойственников и родственников царских, так что во дворе стало тесно, когда вступил на патриарший престол Никон.

Царь посоветовался с ним и с боярской думой, и решили царских сестёр временно, до перестройки терема, перевести в женские московские монастыри и дать им приличный штат и содержание или, как тогда говорили, «кормы».

Этому переселению в особенности сочувствовали Милославский и Морозов, так как при царевнах родственники их, Стрешневы, наводняли дворец, а с их удалением окончательно дворец должен был оказаться в руках Милославских. Так как Алексей Михайлович находился под решительным влиянием царицы, и хотя он в письме своём к Никону и уверял того, «что слово его теперь во дворце добре страшно и делается всё без замедления, но это было маленькое хвастовство со стороны его, а Беем во дворце заправляла царица Марья Ильинична; поэтому царевны были для неё и для Милославских лишним бременем.

Царевны же обрадовались этому событию, так как это делало их, некоторым образом, самостоятельными: они должны жить вперёд на своём хозяйстве, да хоть в монастыре, но не под строгим глазом всей придворной прислуги и челяди.

Татьяна Михайловна избрала временно Алексеевский монастырь, и частью из царской казны, частью из монастырского приказа стали делать необходимые пристройки и отделки, чтобы привести хоромы в приличный для царевны вид.

Сам патриарх приехал в монастырь осмотреть, как всё делается, и когда затем царевна должна была туда переехать, он лично освятил её помещение.

Помещение царевны было так устроено, что её горницы были отдельно от прислуги и служб её, и к ней можно было попасть прямо из сада, минуя монастырь; это давало ей возможность и принимать и выезжать без контроля со стороны обители и даже собственной прислуги.

Притом царевна сократила свой штат, что очень понравилось Милославским: расходы-де уменьшились значительно, а царевне это было на руку — она избавлялась от шпионства челяди, что было тогда между дворовыми в большом ходу.

Поселилась царевна в монастыре уютно и с большим удобством. Не стесняясь больше ни придворным этикетом, ни празднествами, она проводила всё время или в чтении церковных книг, или в поездках по монастырям и церквам, или в посещениях дворца и боярских именитых людей и родственников.

Пылкая и энергичная её натура нашла какую-нибудь пищу, и она повеселела и как будто вновь родилась: ей на свободе показался и мир Божий прекрасней, и сделалось ей так легко и радостно на сердце, и захотелось ей ещё пуще прежнего любить кого-нибудь.

Но кого любить? Князя Ситцкова? Но тот давно женился, разжирел и уехал воеводою, а из тех, кого она знала и с кем могла по этикету двора говорить, были близкие родственники. Когда она ходила однажды с такими мыслями по саду обители, в её воображении вырос величественный образ Никона.

Давно уж запал он в её мысли, но она обожала его как идеал прекрасного, умного и честного.

Когда она так думала, неожиданно из соседней аллеи появилась цыганка.

Царевна вздрогнула; пред нею стояла женщина высокого роста, с блестящими чёрными глазами, в лохмотьях и с лицом, измазанным сажей.

— Ай да раскрасавица царевна, ай да распрекрасная... Позолоти ручку — всю правду скажу... жениха выгадаю, — заговорила она.

— Иди прочь, я не гадаю, кто впустил тебя...

— Не гони ты прочь счастья... позолоти ручку... дай ручку...

И, не ожидая ответа, она вынула из кармана несколько бобов, и с ними были и раковые жерновки, и раковинки, встряхнула она всё это в закрытых руках и потом, отняв одну руку, стала болтать.

— Высок терем царский, да сокол летает выше... Любит он девицу красную, царевну Михайловну... любит и плачет он, что день, что ноченька... Молит он образа святые сподобить его узреть девицу, зорю свою распрекрасную... Говорю, позолоти ручку, больше скажу... не гони счастья...