Патрис Лумумба
Шрифт:
— Ты что задумался, Франсуа? — услышал вопрос Окитоленга. — Ты еще молод, и у тебя все впереди. У дерева корни не растут в одну сторону. У пальмы листья раздвоены. У фасоли две половинки. В большую реку впадают притоки и справа и слева. Пусть твоя семья уподобится такой реке!
Так ему желали новых и новых детей — и мальчиков и девочек, чтобы, как любят говорить батетела, пирога не давала крена и не зачерпнула воды. Казалось, дань добрым напутствиям, предусмотренная этикетом, была принесена полностью. Ничто не забыто. До сих пор внимание уделялось одному Окитоленге Франсуа. Теперь положение менялось, и он, встав и подойдя к костру, начал говорить. Поблагодарил всех собравшихся, особенно тех, кто прибыл из соседних деревень, узнав о радости в доме Окитоленги. Затем тоже перешел на иносказание:
— Угли хороши в костре, а не на сковородке…
Дальнейших разъяснений не потребовалось: всем все ясно — подходи поближе к костру, снимай
— С нынешнего дня в моем доме живет новый человек. Прошу вас, братья, поддержать мое желание: мальчик должен посадить пальму и дождаться, когда созреют на ней плоды. Я пью за то, чтобы и его дети сажали много-много пальм и имели возможность собирать урожай. Так будет без конца, пока жив наш род.
Хорошо вести беседу ночью у костра. Вокруг тишина. Словно отошла ко сну вся Африка, оставив только вот эту единственную говорливую кучку людей, не стесняя ее временем. Пили пиво, закусывая мясом, рыбой, орехами, бананами. Все громче становился разговор у костра. Кто-то уже начал упражняться на барабане чондо. Невысокий, плоский, он предназначается для передачи сигналов на расстояние. В ночь полетели звуки тамтама, извещающие всех тех, кто способен услышать и понять, что в деревне Оналуа родился человек и что это событие вот сейчас, в сию минуту, должным образом отмечается. Дал о себе знать звучный гома: его зажимают коленями и бьют по коже голыми руками. Под такую музыку, пожалуй, лучше петь песни, чем плясать. И запели:
Эту ночь мы посвятим ему — Человеку, у которого еще нет имени. С него достаточно, что он батетела. Мы будем петь и плясать, Ибо мы рады его появлению. У нас есть все: Есть земля предков, Есть реки, богатые рыбой, Есть леса с изобилием дичи. Нам хватает и солнца и дождей! У нас нет только свободы: Нами повелевают фламаны. Нам нужен великий вождь, Который бы стоил ста храбрецов, Который был бы мудрее ста мудрецов. Мы будем петь и плясать При рождении каждого нового человека. Может иссякнуть любой источник, Наша надежда — никогда! Никогда! Никогда!А когда разгорячились выпитым пивом и темпераментными танцами, то оказалось, что желающих играть гораздо больше, чем тамтамов. Выход был найден: многие стали барабанить на бочках из-под бензина, на консервных банках. Били нож о нож, высекая одновременно и звуки и искры, топали по разостланному на земле куску гофрированного железа, невесть как оказавшемуся под руками. Уныло потягивали флейты, сделанные из бамбука, их неторопливые звуки напоминали болезненные стенания пожилого человека. Разделялись на группы, отходили от костра, потом снова соединялись в один шумный хоровод.
И как-то в этом ночном гаме ухитрялись обсудить насущные проблемы своих взаимоотношений. Кто-то давно уже задолжал и не расплачивается, а пора бы и честь знать. Сосед внушает соседу, чтобы он впредь не заглядывался на его супругу: эти нежелательные взгляды могут кончиться тем, что потеряешь глаза и просто нечем будет взглянуть на женщину. Словесная перепалка в таких случаях не только допускалась, но и всячески поощрялась. На поверхность выплывало и хорошее и дурное. Но до драки дело никогда не доходило: не может быть большего позора, если вопреки закону племени батетела затеят между собой ссору. Веселое, дружное и мудрое племя! И к танцу, как и ко всякому другому явлению, приурочена поговорка, гласящая: игрок на тамтаме может сбиться с ритма, но танец все равно будет продолжаться по-прежнему.
Он продолжался до рассвета: его видело солнце, когда спускалось на ночной отдых, сейчас оно наблюдает танцующих, поднимаясь над африканской землей.
Наплыв гостей, бессонная, но веселая ночь с танцами, песнями и разговорами, нарочито уводящими собеседников от повседневных забот, — все это осталось позади с первыми лучами солнца. Окитоленга, проводив родных и знакомых, побрел к манговому дереву и, стоя под его зеленой, плотной кроной, почувствовал крайнее утомление. Лег на землю, положив голову на обнажённый корень. Он не заметил, как и заснул. Встал, когда солнце стояло высоко. Окитоленга все думал о сыне — и там, на вечеринке, и сейчас, после отдыха. Уже взрослым
сынишка предстал перед ним даже во сне. «Вот я и провел ночь со своим сыном, — размышлял счастливый отец. — Долго еще ждать помощника… Труднее всего придется супруге и особенно первые два года, когда мать кормит ребенка грудью и носит его на своей спине. Надо чаще ходить на охоту, на рыбалку, да и поле требует ухода. Растет семья — прибавляется хлопот. Да, а как же назвать новорожденного? Конечно, Патрисом, в честь деда, моего отца, сподвижника Нгонго Лютете. Мальчик не будет в обиде…»Он бы размышлял, наверное, долго-долго, если бы не подошедшая к нему мама Онема. Она была непременной участницей женских сборищ в деревне и последние лет пятьдесят присутствовала при всех родах. Жила она одиночкой — муж скончался рано, а детей у нее не было. Жалкая хижина мамы Онемы, открытая всем ветрам и ливням, часто пустовала, ибо ее обитательница в силу добровольно избранной профессии дни и ночи проводила в чужих семьях. Ее знали все. Она умела и врачевать: склянки со снадобьем висели у нее на пояске. Увлекалась в молодости охотой. Храбрость ее удивляла мужчин. Она не ведала страха: могла с луком и колчаном стрел отправиться в джунгли на неделю. В лесу мама Онема находила все, что необходимо для пропитания. Хижина ее была полна лечебных трав и банок с приготовленными снадобьями. Ее никто не звал — она сама приходила в нужный момент к больному и врачевала его. При родах — незаменимый человек, и странно было бы, если б кто-то посмел появиться на свет божий в ее отсутствие. Без нее немыслимы были и похороны. Недаром же ее все величали мамой, мамой Онемой…
Босая, в длинной юбке, с обнаженной грудью, с палкой в руке, она походила на колдунью. Окитоленга встал: мама Онема не любила тех, кто с ней разговаривал сидя или лежа.
— Построил бы ты себе новую хижину, — бросила ни с того ни с сего мама Онема, тыча палкой около ног Окитоленги. — Шел бы в лес. В деревне тебе делать нечего. Пойду и я посплю…
И на том спасибо, мама Онема!
Мама Онема выпроваживала Окитоленгу из деревни, давая этим понять, что все заботы она берет на себя и мужчине тут делать пока нечего. Ни слова не сказала и о ребенке: не положено. Потом, спустя неделю-другую, о нем станут говорить намеками. Когда получит имя — другое дело. Остается одно — молчать. Терпение и выдержка — отличительные черты характера батетела. Эти качества давали о себе знать во время наездов бельгийских властей. Им хочется точно узнать, сколько жителей в деревне, сколько у них домашнего скота, чем засеяны поля, как много убито слонов, где находятся бивни, кто изготовляет фетиши, что они означают и кто и когда им поклоняется. Какие-то сведения просачивались к колонизаторам, но у них полного представления о жизни и быте батетела не было и быть не могло. Африканец привык скрывать от непрошеного гостя решительно все. При допросах он не называл своего имени, прикидывался, что не знает свой день рождения, не знает, кто его мать и отец, отказывался указать путь в соседнюю деревню. Слова «не знаю», «не понимаю» играли роль оборонительного сооружения, за пределы которого не мог проникнуть дотошный служащий колониальной администрации. Такая тактика африканцев снискала им незавидную репутацию в глазах просвещенных эксплуататоров: что думать о человеке, который даже имени своего не знает? Примитивизм, отсталость! А тоже ведь помышляют о свободе и независимости! Дети, несмышленые дети! Куда им до цивилизованных народов! Им еще надо тысячу лет торчать в своих лесах…
Бельгийцы помышляли о закреплении в Конго: африканцы не переставали бороться за изгнание завоевателей. Эта непрекращающаяся война шла не на поле боя, хотя и случались отдельные кровавые столкновения: она ушла внутрь, в сердце каждого африканца. Отец Окитоленги, Патрис, рассказывал сыну десятки и сотни историй, когда какой-нибудь бельгиец, ворвавшись в деревню, поднимал всех на ноги и ни за что ни про что учинял разнос почтенным и уважаемым жителям. Со слезами на глазах старик Патрис воскрешал в памяти дикие сцены, столь обычнее для нравов бельгийских властей. Сын как бы перенимал эстафету скорби обиженного народа. Сидел, слушал…
Бельгийскому комиссару что-то не понравилось поведение крестьян: он их обвинил в нелояльности, в нерадивом исполнении указаний. Доводов у него не было, но он был облечен неограниченной властью. Взял и приказал сжечь всю деревню. В роли исполнителей выступали не бельгийцы, а конголезские солдаты, навербованные на службу. От деревни остались одни головешки. Население ушло в лес. А потом пришли в Оналуа и с разрешения вождя поселились здесь.
С поразительной бесцеремонностью бельгийцы вторгались в семейную жизнь африканца, издеваясь над вековыми традициями. Соберут народ на площади, мнимых виновных заставят раздеться донага и прикажут им стоять долгие часы под палящим солнцем. Батетела — требовательный в нравственном отношении народ. Они и сами наказывали своих соотечественников, но никогда не издевались над ними, не унижали их достоинства. Патрис наказывал сыну: