Паутина

Мама и впрямь каким-то чудесным образом ориентируется в брендах и модных направлениях. У неё целая куча такого типа журналов. Иногда я тоже листаю их. Но всё-таки плоховато разбираюсь. А всякие там стили, их приёмы, элементы вообще для меня так же непонятны, как и музейные исторические экспонаты, в которых чтобы разобраться, что они такое, откуда и зачем, мне надо сначала прочитать музейную бирочку с описанием.

Возможно, чтобы проникнуться пониманием тонкостей стиля и благоговением перед каким-то невероятным дизайном шмоток от кутюр, нужно пережить три дефолта, десяток периодов хронического дефицита, парочку гражданских войн и прочих катаклизмов. Может, что-то из перечисленного и встаёт перед маминым взором бывшей вынужденной челночницы, когда она повторяет мне довольно часто: «Я прошла 90-е…». И звучит это как: я прошла войну.

Я же родилась в 1996-м. Долгое время находилась в том возрасте, когда и не осознаешь ни бытовых трудностей, ни, уж тем более, что происходит в стране. Так что для меня 90-е, нередко упоминаемые в семье, – это, своего рода, мифология. Конечно, мне не понять смысла, вкладываемого в выражение «прошла 90-е». А мама, бывает, возмущается: «Катерина, ты ничего не прочувствовала, не видела, не знаешь и не ценишь… Вам, нынешним детям, все досталось просто даром, вам не с чем сравнивать»…

– Катя-а-а? Ты что-о-о, ушла в астрал? – громко восклицает кто-то над самым моим ухом.

Где-то из подсознания у меня всплывает, что вроде бы некто, одетый в кожаное мини и топик с пайетками на лямках пару секунд назад прогрохотал каблуками рядом. Да, передо мной – Янка. Ух ты, и без того высоченная, фигуристая, яркая королева нашей школы, она еще и на внушительную танкетку взгромоздилась. Но она не какая-нибудь там здоровенная, хотя я иногда её в шутку и называю каланчой, сильно преувеличивая, конечно, – сложение у неё довольно стройное, и её высокий рост вполне гармоничен телу. Её натуральная рыжеволосость отливает бесподобным оттенком. Не исключено, что именно поэтому Янка и любит всё время снимать и снова водружать на голову свой ободок, чтоб пламенно-рыжий ливень волос всякий раз ухал на её спину и по праву мог быть оценён окружающими. При моём неважнецком мнении о собственной персоне я даже и не завидую Янке, а лишь любуюсь ею безмолвно. Ну а сейчас-то просто довольна, что все, наконец-то, в сборе – и можно ехать на студию на ток-шоу.

Вновь из подсобки появляется Жанна и мама. Мама, увидев Янку, оживляется – она очень любит её. Начинает болтать с ней, расспрашивать про школьных ухажёров и смеяться над её ироничными замечаниями.

А Жанна пышит недовольством. У неё после очередных подсчётов с мамой слегка подались вниз уголки накаченных гелем губ. Накрашенная бровь обиженно взлетела. Чуть не сказала – отклеилась. Нет-нет, татуаж её в полной безопасности и стоек как никогда, как и стойка сама Жанна. А вот черные крылья ее ресниц, кажется, предвещают бурю. Но, в конце концов, наша Жанночка, только что как будто бы готовая пронзить взглядом, вцепиться когтями дикой кошки в мамин начёс – всего лишь поиграла-поиграла желваками да и снова приняла небрежный вид.

***

Мы, блаженно расслабленные от яблонево-цветочной нежности и пряных ароматов просыпающихся трав и дерев, садимся в машину и за несколько минут добираемся до телецентра, где на ток-шоу мы будем маячить в качестве группы поддержки Веры Николаевны. Стёкла окон в авто спущены. Погода – упоение, на редкость жарко. Приятный ветерок. Мимо нас проносится нежная, цыплячья зелень тополей. Их клейкий смолистый запах разопрел, тая предвестие грозы, хотя пока что ещё солнечно.

В съёмочном павильоне – духотища. Нас посадили на лучшие места в первом ряду – стараниями хорошо нам знакомого Жени, шустрого парня в хипстерском пиджачке с закатанными рукавами и горчичного цвета футболке. Симпатичный малый, своими мелкими чертами схожий с молодым Брэдом Питтом. Он работает администратором. За всем в студии приглядывает, помогает участникам найти свои места на трибунах, следит за порядком. Всё время загадочно и не без самодовольства улыбается. Ему это идёт.

Яна, увлекающаяся подобного рода передачами, приглушённо хихикая, указывает на трех дородных граций, потом её зоркий глаз выхватывает ещё кого-то из рассаженных на трибунах зрителей.

– Вот эти постоянно здесь в массовках околачиваются. Слыхала, тут платят по пятьсот-семьсот рэ за съёмку. Зависит от крутизны программы. И, представляешь, они хлопают, смеются, выкрикивают с места – всё только по взмаху руки чела из здешних. Или некоторые даже к микрофону вылезают с мнением своим, как бы особенным. А на самом деле им пишут, что произносить надо. Трэ-эш! Ну, раз уж всё схвачено и оплачено… В общем, куклы и кукловоды… игра такая… аттракцион, – иронизирует она.

И, тут же мгновенно перевоплотившись, представляясь как бы в образе «чукчи» из анекдотов смешно интонирует:

– Шибко цирк, однако!

Я угораю от её выходки.

В студии перед нами предстаёт внутренняя кухня подготовки представления. Технический персонал проделывает неведомые нам ритуальный манипуляции, ухищрения с микрофонами, осветительными приборами, камерами, расставляет реквизит. Появляется какой-то высокорослый усач в затемнённых очках, с такой горделивой посадкой головы, словно некто сверху с силой приподнял её невидимой натянутой струной и она так несгибаемо и зафиксировалась навеки. По-видимому, это режиссёр – он властно тычет указующим перстом то в одну точку павильона, то в другую, раздавая рыкающие распоряжения по организации декорума съёмочной площадки, где вот-вот разыграется по заранее определённому сценарию магия телешоу суждений. Рядом с режиссёром мнётся примелькавшийся известный шоумен, уже набивший всем оскомину, он на ходу обговаривает последние детали своего выступления перед началом эфира. Мельтешат какие-то самоуверенные прокуренные люди и спешно уносятся в невидимое нутро бесконечных техслужб.

Туда же прогарцевала мимо наших кресел и начальственная молодая фифа с платиновыми волосами, яркими вампиристыми губами и жёстким выражением физиономии. Женя встрепенулся. Сделав какой-то непонятный кульбит в развороте и бесстыдно вильнув задом в узких кожаных штанцах метросексуала, стремглав – на цырлах за ней. Особа прищурившись, узнала. Снизошла – и замедлила шаг. Женя чуть ли не в поклоне, пропел сладчайше:

– Киса-а… здра-авствуй! Как дела-а? Ты обеща-ала…

Дева едва кивнула, что-то быстро буркнула. Сунула ему какую-то карточку, напоминающую визитку. И напоследок, вскинув семафором руку с ладонью к его физии, строго обозначила конец их диалогу. Женя всё равно счастлив. Мне хорошо известна эта его манера рыбы-прилипалы приставать к тем, кого можно использовать. Он аж затрепетал от полученной бумажки, воссияв лакейски склонённым ликом. Небось, хотел сполна насладиться результатом этой краткой беседы и помечтать об открывающихся горизонтах, заключённых в телефонах владельца обретённой визитки.

Но тут чей-то зычный генеральский голос вполне отчетливо протрубил на всю студию:

– Твою ж мать… Жека … где тебя носит?!

И Женя, повернувшись к нам, на бегу делает театрально-страшные выпученные глаза и с наигранным ужасом кивает в сторону застеклённого чрева аппаратной, откуда, вероятно, и прозвучало по микрофонной связи это восклицание. И тотчас же мухой – в лёт.

С Женей мы знакомы чуть ли не с детства – связаны через дружбу наших родителей. Жаль, что у Веры Николаевны детей нет. «Зато муж уже третий, да при купюрах. Два развода… – ну и биография для психолога!» – неожиданно проносится во мне Янкина колкость про мамину подругу. Но Янкина ехидность уже не парит меня.

Женя вернулся довольно скоро. Остановился возле нас, взглянул в сторону массовочного контингента, поморщился. И, закатывая зрачки, начинает жаловаться нам на столь постыдный факт, в его понимании, как приглашение батюшки в студию:

– Это дно… – жеманно с надрывом повторяет он, – это днище… Попы на телевидении – днище… Да сегодня они повсюду – в Думе, университетах, школах… даже в армии в качестве полковых священников наставляют, исповедуют… И в кинематографе тоже, взять хотя бы Ивана Охлобыстина… Средневековье!