Паутина

Я легонько толкаю в бок Яну, мол, зацени обувку. Она выхватывает у меня бинокль и, рассмотрев, украдкой показывает поднятый большой палец руки. Передаю взглянуть маме, у неё от удивления глаза округляются: духовный пастырь-то не так прост, как кажется на первый взгляд…

– Да, – продолжает Вера Николаевна, – спасение души и комфорт действительно разные вещи… Ну что такое ваше спасение, если уж на то пошло? Оно, конечно же, полностью исключает комфорт. Вы хотите сделать всех несчастными манипулируемыми рабами божьими. Народ и так был в рабстве у тоталитаризма, советского, – а вы предлагаете ему такое же рабство, только от бога. Едва мы скинули совок, вздохнули свободно от этих вечных пут «должен-должен-должен», так вы тут как тут со своими самоограничениями, обязательной рабской смиренностью, покаянием, тотальной воздержанностью, отречением от самого себя…

Вера Николаевна неплохо владеет оружием слова. Батюшку опять перекосило.

– Мне трудно с вами согласиться, да мы и пришли сюда не соглашаться, а как раз чтобы спорить. И вот что я вам скажу, – козлетоном гнусит он. – В человеке есть зверь, так как человеческая природа была повреждена духовным падением и лишилась защиты. Зверь не хочет обуздания, он в нас беснуется при любой попытке заточить его в клетку. Ему все равно, какого вида будет клетка, кто ее запрёт, советские с их кодексом строителя коммунизма, или православные с заповедями Христа. Зверь в ярости и не хочет в клетку…

Ну что это за словечки?! – думаю я. – Зверь какой-то… Точно средневековье… Верно Женя подметил.

Вера Николаевна в эту минуту видится мне великодушной, человечной и мудрой. У нее прекрасная осанка, она не дергается, не кукожится.

А нафталиновый весь извертелся. Потеет. А сидит-то – как-то полубоком, совсем не по-православному, ногу на ногу закинул, и не заметил, как напоказ свой брендо-люксовый ботиночек выставил. И, глядя на ботиночек этот в сотовариществе с выпирающим барабаном живота, мне так и представляется этот барабан пузатым игральным автоматом-лохотронщиком, который не хочет отдавать выигрыш и только при ударе кулаком с неохотцой расстаётся с зажатыми жетонами, жалеючи звуча ссыпающимися кругляшками. А поп всё ножкой дрыгает, шебутится подолом по креслу, всё время подтыкая рясу под себя, как будто стараясь ещё нечто утаить в недрах её складок. Может, и под широкими рукавами его балахона прячутся дорогостоящие мирские цацки в виде элитных золотых часиков.

Всматриваясь, вижу – левая щека у него чуть подрагивает, нервничает: не справляется с ролью. Да, видимо, овечью-то шкуру не так просто удержать на волчьем хребте. Я уж и не смеюсь. И в мозгу только одно: не доверяю…

Тут кто-то тихонько касается моего плеча, смотрю – Женя. Он, примирительно улыбаясь, указывает жестом на мой бинокль, дескать, камеры иногда выхватывают зрительские лица, и такое разглядывание выглядит на экране не очень, ну, типа непрезентабельно.

***

На другой день утром при встрече Янка мне сообщает, что в школе запланировано предпраздничное мероприятие. Опять я где-то витала – слышу об этом впервые, пропустила, видимо, инфу. Будут крутить в честь Дня Победы какой-то фильм военный. Про холокост. Не охота, конечно, смотреть. Ещё, наверное, придётся слушать их патетические официозные речуги. Опять показушности не избежать. И без этого в школе – всегда такая тягомотина, аж скулы сводит. Хорошо хоть «балделово» с нашей с Янкой компашкой никто не отменял.

– А я люблю киношку, – бросает реплику Янка в противовес моей протестующей реакции, – лишь бы не математика, уж вместо алгебры-то я что угодно выдержу.

– Ну и что за фильм? – спрашиваю.

– «Спасенные в Кракове».

На фильм пришли лишь десять однокашников. У нас класс маленький, всего двадцать три человека. Больше половины, значит, по-тихому сфилонили, пренебрегли грозным приказом классной прийти на фильм.

Мы заходим в небольшой школьный «зал для презентаций» – смешное помпезное название, а, по сути, та же классная комната. Но в целом – довольно комфортная, хотя бы без школьной казёнщины. Дермантиновые кресла, проектор, полотно, на котором будут показывать фильм.

Хоть бы шторы задернули из уважения к жертвам холокоста – исхожу я желчью. А то ведь это бесстыжее полуденное солнце, хозяйничающее повсюду, и благоухание яблонь со школьного двора – это ж почти пир во время чумы, да и нежные цветущие ветки прямо в окна норовят залезть, заявляя о своей жажде жизни. Я раздражена необходимостью обязательного коллективного просмотра, и недовольство норовит излиться из меня помимо моей воли.

Яна плюхается в кресло, то и дело поправляя серебристую мини-юбку, просто донельзя мини.

– Вырядилась, – ёрничаю, – на фильме о концлагерях будешь ляжки показывать.

Янка смеется, выглядывает в окно. Хватает яблоневую ветку, и цепкими острыми ногтями в красном лаке сдирает одним движением листочки с ветки. Спрашивает:

– Петух или курочка? – показывая мне пучок зелени в щепотке.

– Что?

– Да мы в детстве так играли…

– Ты детство в Урюпинске, что ли, провела? – передразниваю я. – А вот и действительно твой петушок появился, – и киваю на входящего упругой, слегка подпрыгивающей походкой Макса.

Тот, привычный к восхищённым взглядам девчонок, важно зашагивает в зал, откормленный, мускулистый, ну точно как распустивший хвост голенастый петух. Оглядев курятник оценивающим глазом, он с вальяжной снисходительностью обращает взор на Яну. Мы с ней равнодушно отворачиваемся, лишь разок незаметно зыркнув в его сторону. Янка, правда, сразу стала громче хохотать, трясти пышным рыжим хвостом, разговаривать с какими-то кокетливыми взвизгами и подвываниями, явно стараясь быть заметней на фоне остальных.

Вошла наша классная. Это – педагогиня лет пятидесяти, одолеваемая профессиональным зудом кошмарить и прессовать балбесов. Естественно, она замучена постоянным напряжением нервов от выноса им мозга своими воспитательными приёмчиками. Но всё-таки не может отделаться от чувства своего бессилия перед непробиваемым разгильдяйством школоты. Ведь все её усилия уходят в порожняк, что не добавляет ей оптимизма. Вот и сейчас чем-то, по-видимому, озабоченная, она увядшим глухим голосом просит мальчишек настроить проектор, а девочек задернуть от солнца шторы.

Ха… шторы-то черные – отлично выходит: настоящий склеп. Только бы еще рамы задраить, чтоб дивное амбре яблонь не напоминало о жизни извне – тогда полное впечатление.

Но уже к середине фильма мы не чувствуем ни весенних запахов, ни трепета шелестящих веток с гроздьями цветков, заглядывающих в окна. Зарёваны. И даже Янка – изрядная пофигистка, особа весьма боевая, несмотря на пайетки и мини, – с красными распухшими глазами. Так мы с ней и вывалились из школы сопливыми хлюпающими колодами.