Паутина

Я, дурачась, дергаю на Жене цветной шёлковый шарфик: что-то он несколько пересаливает, вот разошёлся, охолони, друг. Раз уж мы давние знакомые и он почти мой ровесник, могу позволить себе немного игривости, тем более что и само-то это ток-шоу – не более чем игра.

– Вот что за работенка..! – продолжает ворчать Женя, – тут иногда и кулаки в ход пускают, если во взглядах не сойдутся… А сейчас, вот ещё не хватало, – религия… Поп, глядишь, так и анафему пропоёт тут же в прямом эфире… Я уж даже боюсь за Веру Николаевну.

– Да Вера Николаевна этого попа так разделает, ты уж не беспокойся, не сомневайся даже, – невозмутимо отзывается мама, – разделает, как бог черепаху. – И, достав помаду, подкрасила губы.

А Янка и тут не удержалась от попытки сострить:

– Как бог черепаху?! Но батюшка-то с богом заодно… А кто против него – богу и без черепахи известно…

В этом она вся, но я улыбаюсь, уверенная в скором торжестве Веры Николаевны.

Но тем временем – начинается действо. Резко вырубается всё освещение. Тьма. Только несколько прожекторов. Они начинают буйно вспарывать пространство, пронзая тут и там темноту яркими бешеными красками. Ядовитые лучи софитов беспорядочно носятся по трибунам, по декорациям, словно зловещие гигантские птицы, выискивающие жертву, и, сойдясь вместе, резко вдруг выдергивают из мрака возвышение-сцену и уже стоящего там ведущего программы – в смокинге, белых перчатках и котелке. Зазывающим голосом конферансье в стиле «а теперь, на арене…» – он бодро возвещает зрителям о главных персонажах шоу, Вере Николаевне, «одной из известнейших в своей сфере психологов-коучей», и батюшке, имя и регалии которого тут же вылетают у меня из головы. Затем ведущий жестом фокусника бойко щёлкает в пустоту – и с потолка выплывает белый экран. Далее этот факир, взмахнув над головой чёрным цилиндром и отвесив поклон, «почтительнейше приглашает публику познакомиться сначала с экрана, а потом и вживую с нашими замечательными героями».

В студии все жарче, как на адовой сковородке. Я смотрю на маму, ее лицо неестественно бледное в капельках пота, глаза очень черные, пугающе черные, странно недвижные. Без выражения. Еще бы, в таком пекле невозможно думать, откуда взяться выражению-то. Обычно фарфоровая кожа приобрела какой-то неприятный синеватый отлив. Лицо при таком освещении совсем поменялось, стало неживым, каким-то пластмассовым.

Я поворачиваюсь к Яне – свет и с ней сподобил нечто невообразимое: рядом сидит… совсем незнакомое мне существо. Вроде и подружка моя, и в то же время сама на себя непохожая… что-то в ней почти потустороннее, даже ведьминское проклюнулось. Наверное, такой эффект возник из-за её пламенно-медных кудрей, извивающейся во все стороны огнистыми змеями, и резко-скульптурного строения лица. Оно у неё очень структурное, чётко прочерченное, жесткое, волевое – валькирия да и только. А коварные флуоресцентные лучи прожекторов еще больше укрупнили её черты, утрировали их – и вот такое сотворили. Неужели и со мной произошло нечто подобное? Мечусь, срочно прошу у мамы зеркальце. Но она, сосредоточенная на экранном действии телерепортажа о Вере Николаевне, не глядя, второпях роется в своей сумочке и машинально выуживает оттуда… маленький театральный бинокль. Вот ведь… Но спорить некогда. Беру, пригодится.

И в этот момент на всю катушку вспыхивает полный свет. И тут же всё пространство заполняют монофонические искусственные, неживые звуки студийного музыкального сопровождения, похожего на ужасно примитивную запись рингтона в телефоне. На площадку-сцену авторитетно всходит Вера Николаевна – этакой властительной скандинавской богиней, поцелованной солнцем. Улыбающаяся, в желтой тунике модного силуэта, так идущей к ее золотистым волосам и решительному лицу с румянцем сквозь пыльцу мелких веснушек.

А с противоположной стороны ей навстречу, путаясь в черном подоле с въевшимся церковным запахом свечей и ладана, потихоньку, черепашьим ходом вползает на подиум батюшка. Неопределённого возраста отъевшийся коротышка, кажется, лишь метр пятьдесят, не больше. В оспинах лицо, почти голый череп и бурая жидкая, будто общипанная, бородёнка. Короткопалая его ручонка поглаживает большой серебряный крест. Этот крест, возлежащий на черном облачении маленького тела, такой огромный, что кажется, – именно этот крест сам сюда и пожаловал верхом на круглом пузе. Бегающие бусинки глаз мелкорослого крестоносца пару-тройку раз оценивающе метнулись по обличностям на трибунах и вновь юркнули в тень выступающих надбровных дуг с белёсой растительностью…

О чем они спорят – как-то не сильно занимает меня. Только время от времени иногда зацепит та или иная выскочившая из потока мысль. Но и её мешают додумать аплодисменты массовки, которые звучат не в такт с моими возможностями переваривать смысл. И я большей частью лишь преданно вбираю в себя все жесты, каждое движение Веры Николаевны. Она выиграла еще до начала этого диспута, уже только озарив студию своей победной улыбкой. А этот, в чёрной рясе, у меня ассоциируется с чем-то неприятно затхлым, с какой-то пронафталинненой фигуркой из старого чердачного сундука с хламом.

Вера Николаевна сидит в плетеном белом кресле, рождающем в моём воображении располагающие к размышлению и медитации картинки южных морей, гула прибрежных волн. Сидит непринужденно и уверенно. Её мягкая, округлая фигура расслаблена. Заметно, что она комфортно вписалась в эту современную студию, в это уютное плетёное сиденье. И лицо её, спокойное, проникнутое сознанием своей силы, вежливо, с оттенком лёгкой снисходительности, обращено к собеседнику. Держа маленькую записную книжку итальянской марки Молескин, иногда делая в ней какие-то заметки, она внимательно слушает своего визави. Едва заметная красная нитка на запястье намекает на её приверженность оккультизму и чуждости православию и христианству – кажется, это что-то из каббалы. Такое поп-звезда Мадонна носит, да и вообще многие звезды, это почему-то распространено в среде шоу-бизнеса.

В ответ на вступительные слова чёрнорясового крестносца, пропущенные мной мимо ушей, Вера Николаевна начинает говорить убеждённым сильным чистым голосом:

– Религия теряет свое влияние, когда общество достигает экономического благополучия. Да-да, друзья мои, все дело в благополучии общества. Человеку в таком социуме больше не нужна подпорка, не нужна психологическая компенсация… не нужна анестезия в виде бога… Религия ему не нужна.

– А нужны психологи, – кривится батюшка, пытаясь перехватить инициативу у подкупающей своей убеждённостью соперницы.

Он с досады поправляет бородёнку, обхватив её горстью, но рука в волнении прыгает, а за нею и бородёнка теряет свою цельность, встопорщивается и торчит чахлыми кустиками в разные стороны. Глазки злятся. Вот он как будто бы готов брызнуть желчью – но, пожевав губами, так и не находит нужных слов…

Теперь и меня берёт досада, я разочарована – весь его вид не соответствует той духовной миссии, которую он на себя самонадеянно взгромоздил. Нет в нем той силы, идущей изнутри, из сердца, которую ждёшь от людей своей идеи, своей веры. Он суетен. Как-то мелок, что ли. Да и тушуется слишком, втягивает плешивую головёнку в плечи, как обеспокоенная осторожная черепаха. Обстановка сбивает его, он здесь инородное тело – елозит в кресле, чувствуя себя глупо, неуместно со своим бабьим подолом. Даже жаль, что это не самый сильный противник для Веры Николаевны: блеск лавров её успеха мог бы быть ярче, будь перед ней достойный.

А Вера Николаевна, так бестактно им прерванная, обратила слова попа против него же самого.

– Да, вот именно, человеку сегодня нужны психологи. Гораздо больше, чем священники. Вы пестуете в людях комплексы, внушаете чувство вины. Вы заражаете их культом страдания, к месту и не к месту вспоминая о муках Христа на кресте… Да ваш крест – мазохистский символ. А мы, психологи, снимаем это ложное чувство вины людей за грехи человеческие, за страдания Иисуса во имя людей, мы освобождаем их от этого вашего реакционного запрета на удовольствия… Мы говорим человеку – живи и радуйся.., – она произносит это горячо, пламенно.

– Да как же вы не понимаете, у психологии и церкви в отношении чад наших просто разные задачи. Мы говорим о духе, о спасении души, а вы – всего лишь о житейском комфорте, – гундосит крестоносец каким-то притушенным, глухим, как из бочки, голосом, сразу же падающим на дно, к полу.

Я всматриваюсь в нелепого попа. О, что я вижу… Вот тебе и на! Его куцые черепашьи ножки обуты, оказывается, в дорогущие итальянские туфли… от Амедео Тестони, известной на весь мир марки люксовой обуви ручной работы. Я совсем недавно их видела в рекламном журнале на мамином туалетном столике. Вот и приехали! И это радетель духа, попечитель душ людских..! Вот ведь, не чуждается материальных ценностей. Не смог, видно, стряхнуть с благочестивой души своей земную суетность мира. На поверку-то, изъязвлена его душенька той же суетностью, против которой и радеет милок.