Павел Филонов: реальность и мифы
Шрифт:
Последней работой в папке лежала акварель 1916 года «Рабочие» — одна из любимых работ брата [358] . Как я уже говорила, каждая работа была завернута в кальку, а кроме того на работе лежал лист японской бумаги. Когда я, откинув кальку, снимала кальку и открывалась работа — художник просто отпрянул от стола в сторону, я в испуге отскочила, ничего не понимая, в другую сторону от него. Отскакивая, он произнес два слова: «Какой ритм!» Это была единственная фраза, произнесенная им за все время, но она вознаградила меня за все, что я перечувствовала, показывая, одну за другой, 61 работу при его гробовом молчании.
358
П. Н. Филонов. «Рабочие». 1915–1916. Бумага, акварель, чернила, тушь, перо. 51,8 x 49,6.
Вторично брат написал «Рабочих» в 1925 году [359] . Но это совершенно другие рабочие — тонкие лица, глаза, полные мысли. Первая работа 1916 года — акварель, вторая 1925 года — черно-белая. Ее у меня нет. Она была приобретена в пятидесятых годах Армянской картинной галереей. У меня только хорошее фото, сделанное в Эрмитаже. Кроме этой работы, Армянская карт[инная]
359
П. Н. Филонов. «Рабочие». Бумага, тушь, акварель. 46 x 50,5. Картинная галерея Армении.
В то время надо было иметь большое мужество, чтобы приобрести работу Филонова. Фамилия директора галереи Чиллингарян.
Осень 1969 года.Наконец я привезла из Русского музея одну из любимых моих картин — «Крестьянская семья», ее размер 158 x 116.
Отдавали мне ее явно неохотно. Директор всячески уговаривал меня. «Вы берете самую большую работу Филонова!» На что я ему ответила: «Пир королей» больше, его размер 215 x 176, а «„Формула весны“ еще больше — 250 x 280». Тогда он, продолжая отговаривать, сказал, что работу могут похитить, на это я сказала, что легче было бы похитить то, что я храню, чем эту. Тогда он заговорил о похищении «Джиоконды». Я сказала, возможно, на следующий год я уже не возьму картины, которые столько лет хранила у себя дома, а сделаю цветные диапозитивы, куплю проектор и буду показывать уже не оригиналы, а диапозитивы.
А что будет, если я отдам все картины в Музей и останусь среди пустых стен?
После того, как картины, оформленные и застекленные, вернулись из Академгородка и были развешены в двух комнатах, у меня дома получился музей Филонова. Несколько лет я живу среди его картин. И вдруг решиться отказаться от этого, самой. Ведь никто не заставляет меня, не принуждает. Пустые стены…
Но я одна, и мне становится страшно. Перед тем, как окончательно сдать картины, я хотела бы дать в музеи, которые отважатся приобрести Филонова, несколько работ. Но в какие, и как это сделать? Разумеется, я не надеюсь, что они сразу будут показываться. Какое-то время они будут находиться в запасниках. Настанет время, когда его будут показывать; так вот, чтобы к этому времени музеи имели бы что показать. А пока я забыла о филармонии, театрах, даже о кино. Моя связь с «миром» — люди, которые приходят знакомиться с Филоновым, и телевизор.
21 января 1969 г.Сегодня брату исполнилось бы 86 лет [360] . Мне через месяц 81 год.
И опять я не могу побывать у него. Опять холодно 22 градуса и ветер.
23-е января 1969 г.Все же я была на кладбище с Марусей, стало потеплее. Сегодня день смерти сестры Александры Николаевны, матери Маруси. Послезавтра, 25 января, — день смерти сестры Марии Николаевны. 21,23, 25 января… На всех трех могилках мы нашли положенные кем-то красивые большие листья. Кто положил их?
360
Долгое время в большинстве публикаций и в документах называлась дата рождения Филонова — 27 декабря 1882 г. (8 января 1883 г. по н. ст.), в том числе и в хронике его жизни, помещенной в каталоге выставки в ГРМ (1930), и в сборнике Experiment. С. I. Мемуаристы (Е. А. Кибрик, Е. Н. Глебова) указывают иную дату: 21 января. Эта же дата названа и в дневниках Е. А. Серебряковой. «22.1. 1927. …Вчера в 6 час пришел П.Н., оживленный, красивый. Поздравила его с днем рождения». См.: Experiment/Эксперимент. Т. 11 (2005). С. 144. В каталоге выставки 2006 года указана дата: 8 (21) января 1921 года. См.: Павел Филонов: Очевидец незримого. СПб., 2006. С. 315.
В начале июля 1968 года ко мне пришли Т. Н. Глебова (ученица брата) и ее муж В. В. Стерлигов. Пришли сказать, что группа художников и скульпторов задумала поставить памятник на могиле брата. Еще при жизни сестры Марии Николаевны мы собирались поставить памятник брату. В то время, когда мы хоронили брата, записей о погребении не велось, изголовье на его раковине летом закрывают цветы, зимой — снег, и отыскать могилу просто было бы невозможно. Вопрос этот все время откладывался только из-за того, что у нас не было никого, кто бы помог нам в этом деле.
Предложение их, понятно, тронуло меня и удивило в то же время. Вопрос серьезный, посоветоваться я могла только с Гурвичем. <…> Но Гурвичу я даже не сказала об этом предложении, т. к. он не терпит Стерлигова. Правда, я не знаю, кого он «терпит». Я их поблагодарила, но от денежной помощи отказалась, и мы порешили на том, что эти товарищи сделают только эскизы. Это будет очень хорошо, и просила поблагодарить их за доброе отношение к брату. Оба настаивали на своем предложении и, уходя, сказали: «Павел Николаевич не только ваш брат, но он принадлежит…» (очень обидно, но я не помню или не расслышала конец фразы, а может быть, забыла).
…Через пять месяцев они были у меня. О конце фразы я забыла спросить, но из разговора нашего выяснилось, что к проекту памятника еще не приступали.
Летом 1969 г. я, без чьей-либо помощи и денежного участия, поставила памятник брату.
Это не тот памятник, о котором я думала, мы думали с сестрой столько лет. Это памятник, который я могла поставить. <…> Теперь будет легко найти место, где лежит тело брата.
Лет девять тому назад к нам приехал московский искусствовед, узнавший, что в Ленинграде живут сестры Филонова, хранящие его наследие. Он просил помочь ему и рассказать все, что мы знаем о брате. Это было время, когда никто не интересовался братом. Никто! И по этой причине и потому, что он был знаком с братом, встреча с ним заинтересовала нас. В дневнике брата я нашла фамилию этого искусствоведа [361] , привела его к брату В. Н. Аникиева, писавшая первый каталог к неоткрывшейся в[ыстав]ке брата в Русском музее. Брат относился к ней с большой симпатией. Этот искусствовед стал бывать у нас, когда приезжал в Ленинград, и нам пришла мысль предложить ему написать монографию о брате, которую мы присоединили бы к тому, что храним, и она лежала бы в Архиве брата до «лучших времен». К тому же нам было очень важно, чтобы в части, касающейся брата, не было ничего неточного, надуманного, а это легко было бы осуществить при нашей помощи. За его труд мы предложили ему несколько работ брата, кроме того, увлеченные тем, что при нашей жизни будет написана монография Филонова, сестра и
я подарили ему по маленькой акварели. Мы предложили выбрать то, что ему хочется, разумеется, с правом отвода. Т. к. то, что он отобрал, явно превышало ту работу, что он должен был сделать — которую мы от него ждали, — он дал нам 3000 рублей (300 рублей, это было до девальвации [362] 1961 года) и сказал, что если бы имел с собою деньги, он дал бы больше. Действительно, в свой следующий приезд он хотел дать нам еще 1000 рублей (100 рублей). Я отказалась, сказав, что не деньги нужны, а нужна монография.361
Это уточнение позволяет предположить, что искусствоведом, имя которого Е. Н. Глебова тактично не называет, был Н. И. Харджиев. С Филоновым Харджиев познакомился в 1932 году. В «Дневниках» есть записи: «15 [июня 1932 года].Днем 14 получил открытку от В. Н. Аникиевой — она просит сообщить по телефону, можно ли ей привести ко мне приезжего из Москвы т. Харджиева, желающего повидаться со мною. Пятнадцатого они пришли ко мне оба к 8 ч. <…> Мне пришлось удовлетворить любознательность т. Харджиева — литературоведа, как он себя называет, относительно русского футуризма до и после революции и дать оценку главнейших его представителей: Крученых, Хлебникова, Маяковского, Малевича, Татлина, Матюшина, Каменского, с кем мне приходилось видеть[ся] и отчасти работать». См.: Филонов П. Н.Указ. соч. С. 150. 11 или 12 декабря 1933 года Харджиев приходил расспросить Филонова о том, как он «по просьбе Маяковского делал постановку его трагедии „Владимир Маяковский“ в театре Неметти в 1913–1914 гг.» (Там же. С. 228.) Последняя запись о визите Харджиева датируется 20 декабря 1938 года. О посещениях мастерской Филонова сообщал и сам Харджиев, дав художнику весьма негативную характеристику. В интервью И. Голубкиной-Врубель он так отвечал на вопросы:
«Каково место Филонова в русском искусстве?
Он не живописец, поэтому и провалился в Париже. Лисицкий тоже не живописец, но его космические построения заставили парижан отнестись к нему милостиво. А Филонов для них, наверно, что немецкое — экспрессионизм. Он феноменальный рисовальщик — невероятный. У него была такая маленькая работа, он потом ее раскрасил и испортил. Там были изображены два маленьких заморыша с чахоточными ножками. Гольбейн бы так не нарисовал. Он был маньяк, безумное существо, считал, что главное нарисовать, остальное все приложится.
Вы с ним общались?
Он даже написал обо мне в своем дневнике, о том, что мы с ним разговаривали. Я помню, последняя встреча была очень страшная. Его жену разбил паралич, она не выносила света. Они жили в общежитии на Макартовке (Карповке. — Л.П.).Мы стояли в коридоре и разговаривали, и вдруг она закричала диким голосом, и он пошел к ней. И, представляете, он умер от голода в блокаду, а она пережила его. Он сам себя изнурил голодом. Его жена была старше его на 20 лет — рыжеватая, милая, опрятная и очень гостеприимная женщина. Я пришел к ним, она спекла какой-то пирожок к чаю. Филонов сидит, не ест. Я ему говорю: „Павел Николаевич, что же вы?“, а он: „Я не хочу сбиваться с режима“. Кроме того, была клюква с сахаром, она тогда стоила очень дешево и считалась немыслимым витамином. Он сказал: „Никому не говорите, что это целебная штука. Сразу все расхватают“ — такой благоразумный! А у него на табак и на черный хлеб только и было — так он и жил. Сам был похож на своих персонажей — руки костистые, глаза маниакальные, очень слабый такой, волевое, одержимое существо. У него был один рисунок, почти беспредметный, колесообразные формы и конструкции. Даже невероятно, что человеческая рука такое могла сделать.
Филонов ценил Крученых, хотя он был ему чужой. Крученых заказал ему рисунки к Хлебникову, и Хлебникову эти рисунки очень понравились. Вообще, Филонов был любимым художником Хлебникова. Он написал портрет Хлебникова, и этот портрет пропал. Он, вероятно, отвез его семье в Астрахань, а там не ценили нового искусства. <…>
А как возник Филонов?
Он учился в Академии художеств и был там чужой совершенно. Совершил долгое путешествие по Европе пешком, денег у него не было. Был во многих музеях. Ранние его работы были странные, символические, сновидческие. Рисовал он в Академии так, что старик Чистяков обратил на него внимание». См.: Голубкина-Врубель И.Н. Харджиев: будущее уже настало // Харджиев Н. И.Статьи об авангарде. В 2 т. М.,1997. С. 370–372.
362
Имеется в виду деноминация денег в 1961 году.
Я дала ему большой газетный [363] материал, и мы были уверены, что монография будет написана очень хорошо; я читала его две работы. Время шло, бывая в Л[енингра]де, он всякий раз заходил к нам. Бывал в Л[енингра]де он в то время довольно часто, так как был связан по работе с Ленинградским издательством. Так прошло несколько лет, нас это очень волновало…
В один из его приездов я спросила его, как обстоят наши дела. Он ответил, что еще не начал, т. к. это нарушило бы ритм его работ. Легко представить, как огорчил нас его ответ, даже больше, чем огорчил, и легко представить, как мы, в нашем возрасте, ждали получить эту монографию.
363
Слово «газетный» вычеркнуто автором.
Кажется, Гюго сказал, что после 60 лет каждый год — подарок. А таких подарков мы получили уже очень много, и они могли вот-вот прекратиться.
В это время над монографией о брате стал работать молодой чешский искусствовед Я. Кржиж. Когда московский искусствовед узнал об этом, то в одном из писем он очень нехорошо отозвался о Я.К. Я была сильно возмущена этим письмом и вначале хотела ответить, что же делать, если не пишут чистые руки, пусть пишет он. Но подумала и вообще не ответила ему на письмо. После этого он уже, бывая в Ленинграде, не заходил к нам, всякая связь прекратилась.
Несколько раз я говорила с Гурвичем, просила посоветовать, что мне делать. Сестра умерла, так и не дождавшись монографии. Больше посоветоваться мне было не с кем. Оставалось только ждать, т. к. Гурвич посоветовать мне ничего не мог.
И вот в 1968 году по делам выставки брата я была в Москве и решила позвонить этому искусствоведу, чтобы выяснить положение дела с монографией.
В Москве со мною все время была Е. Ф. Жарова. Она хорошо относилась к нам, живя в Ленинграде, часто бывала у нас. Посоветовавшись с нею (она была в курсе этого дела), я позвонила ему и сказала, что в связи с выставкой брата нахожусь в Москве. От неожиданности моего звонка, моего пребывания в Москве, он взволнованно стал говорить о своей чрезвычайной загруженности и перечислил мне восемь или девять работ, над которыми он работал, и ни слова не сказал о работе над монографией брата. (Первый разговор о написании монографии произошел в конце пятидесятых годов.)