Павел Филонов: реальность и мифы
Шрифт:
В те годы слово «Академия» завораживало, и я была счастлива быть учеником в этом высоком учреждении, в его величественных стенах. <…> В каждом классе недели две или три позировало два натурщика; каждый класс на это время имел своего руководящего профессора, поставившего натурщиков (и руководившего работами студентов). От мольбертов всегда было тесно и особенно, когда руководил профессор Ционглинский: он так живописно ставил свою натуру, что все стремились работать у него. Тогда у другого профессора, это мог быть пожилой Савинский [392] или старик Творожников [393] , становилось свободно, но скучно от традиционной постановки натурщиков. Ционглинского, человека живого по темпераменту и творческого художника, — недолюбливали профессора и даже некоторые студенты; последние — за его жестокую критику и за внимание к одним ученикам и полное равнодушие к другим.
392
Савинский
393
Творожников Алексей Иванович(1850–1913), гравер. Окончил Академию художеств в 1894 году по ксилографии. В Рисовальной школе ИОПХ вел класс гравирования (с 1897) и общий класс (до 1913).
Первое полугодие для всех поступивших в Академию всегда было испытательным; в тот год за неуспешность некоторых исключили; я оказалась в числе оставленных. <…> Профессора требовали от нас точной передачи поставленного нам натурщика, например — цвета его кожи. Но цвет менялся ежедневно и даже ежечасно, как менялись ежедневно и ежечасно свет и цвет неба, проникавшие через стеклянные крыши наших классов; также ежечасно менялось мое видение натуры. Чтобы добросовестно передать увиденное, я ежедневно переписывала свой холст; в конце концов он неизбежно становился уныло-серым или просто грязным. <…> Наши почтенные профессора — Савинский и Творожников, которые давно перестали быть художниками, не умели помочь мне, заблудившемуся ученику; не знаю, что они говорили прочим студентам, но не думаю, чтобы они давали настоящую помощь: каждый студент добирался, как мог, до звания художника; кто хотел, шел по проторенной дорожке, на которой не было вопросов.
<…> В мое время в классах Академии учился такой мастер кисти и уже художник, как Филонов.
Хорошо помню его этюд, может быть, последний в Академии: темный натурщик на черном фоне, нанесенные киноварью вены и голубые артерии; Филонов будто смотрел под кожу и выводил яркий анатомический узор на поверхность сильно вылепленных темных мышц. Я уверена, что никто из наших профессоров (быть может, за исключением скульптора Г. Р. Залемана, страшно требовательного к студентам и придирчивого к студенткам) не знал так хорошо анатомии и не мог бы сравниться с Филоновым в точности передачи обнаженного тела. И все же в 1910 году они исключили его из Академии.
Филонов был беден, но как будто не замечал этого. Однажды я была у него. Он жил на верхнем этаже старого доходного дома [394] . В его крохотной комнате помещалась только кровать. Дверь выходила прямо на последнюю площадку «черной» лестницы. На ней стоял стол — большой, кухонный. В тот день он был покрыт листом белой бумаги, величиной во весь стол. Очевидно, Филонов хотел развернуть на нем целую композицию, но начал он ее с нижнего правого уголка. Здесь уже были нарисованы карандашом (огрызок его всегда находился в его огромной ладони) четкие, но неясно чем связанные образы людей и отрывки орнаментов. После 1910 года мы, к сожалению, потеряли его из вида.
394
А. В. Уханова, присутствовавшая при этом визите, пишет: «Жутко было подниматься по черной лестнице до чердака. Вошли на чердак, кругом пыль вековая, по пыли проложены доски, указавшие путь к низкой двери, мы постучали. Дверь открыла немолодая женщина, очень худая, сгорбившаяся и очень плохо и неряшливо одетая. Она показала на другую дверь, из которой вышел Филонов, тоже плохо одетый. Он ввел нас к себе. Комната как гроб, скат крыши и слуховое оконце, дающее скудный свет. На стенах гвоздиками прибиты картинки, но какие страшные. Сине-зеленые, черные переплетшиеся фигуры, эксцентричные и даже неприличные в своем движении. Их было так много… и всюду кошки. Кошки на кровати, если можно назвать кроватью кучу какого-то грязного тряпья, кошки на столе, на плите, ходят по крыше». См.: Филонов. Художник. Исследователь. Учитель. В 2 т. М., 2006. Т. 2. С. 31.
Думаю, что именно здесь будет кстати уделить несколько особых слов Павлу Филонову, одному из художников, писавших декорации для трагедии В. Маяковского [397] . В жизни Филонова, как в фокусе, отразился тогдашний быт новаторов искусства.
Филонов — из рода великанов — ростом и сложением, как Маяковский [398] . Весь ушел в живопись. Чтобы не отвлекаться и не размениваться на халтуру, он завел еще в 1910–1913 гг. строжайший режим. Получая от родственников 30 руб. в месяц, Филонов на них снимал комнату, жил и еще урывал на холсты и краски. А жил он так:
395
Крученых Алексей Елисеевич(1886–1968), писатель, литературовед, филолог. Один из активных деятелей русского авангарда. Член объединения «Гилея» (1910-е). Инициатор издания литографических книг футуристов.
396
Глава книги: Крученых А. Е.Наш
выход. К истории русского футуризма. М., 1996. С. 63–66.397
Речь идет о футуристических спектаклях, состоявшихся в Санкт-Петербурге в Театре на Офицерской (театр Неметти, театр Луна-Парка). Подробнее см.: наст. изд.: Глебова Е. Н.Воспоминания о брате. Прим. № 73, Жевержеев Л. И.Воспоминания; Томашевский К.Владимир Маяковский.
398
А. Е. Крученых в мемуарах (датированы 1945) вспоминает:
«В 1913 г. Маяковский, заметив в одной из комнат, занимаемых Е. Гуро и ее сестрой, картину Филонова, висевшую на стене и занавешенную марлей, спросил:
„Зачем это?“
Хозяйки дома молчали. Тогда я сказал:
— Вам не ясно зачем? Чтоб была тайна!
Маяковский:
— Да, если не в картине, то хоть сбоку!»
См.: Крученых А. Е.Из воспоминаний о Маяковском (рукопись) // РГАЛИ. Ф. 1334. Оп. 1. Ед. хр. 41. Л. 46.
— Вот уже два года я питаюсь одним черным хлебом и чаем с клюквенным соком. И ничего, живу, здоров, видите, — даже румяный. Но только чувствую, что в голове у меня что-то ссыхается. Если бы мне дали жирного мяса вволю — я ел бы без конца. И еще хочется вина — выпил бы ведро!..
<…> Я обошел всю Европу пешком: денег не было — зарабатывал по дороге, как чернорабочий. Там тоже кормили хлебом, но бывали еще сыр, вино, а главное — фруктов сколько хочешь. Ими-то и питался…
<…> Был я еще в Иерусалиме [399] , тоже голодал, спал на церковной паперти, на мраморных плитах, — за всю ночь я никак не мог согреть их…
399
См.: наст. изд., Филонов П. Н.Автобиография.
Так мне рассказывал о жизни сам Филонов.
Летом 1914 г. я жил под Питером, на даче в Шувалове. Там же жил Филонов.
Однажды у меня было деловое свидание с ним и с М. Матюшиным. Собрались в моей квартире в обеденное время. Угощаю всех. Филонов грозно курит трубку и не прикасается к дымящимся кушаньям.
— Почему вы не едите?
— А зачем мне есть? Этим я все равно на год не наемся, а только собьюсь с режима!
Так и не стал есть. Стыл суп, поджаренные в масле и сухарях бесцельно румянились рыбки…
Работал Филонов так: когда, например, начал писать декорации для трагедии Маяковского (два задника) [400] , то засел, как в крепость, в специальную декоративную мастерскую, не выходил оттуда двое суток, не спал, ничего не ел, а только курил трубку.
В сущности, он писал не декорации, а две огромные, во всю величину сцены, виртуозно и тщательно сделанные картины. Особенно мне запомнилась одна: тревожный, яркий городской порт с многочисленными, тщательно написанными лодками, людьми на берегу и дальше — сотни городских зданий, из которых каждое было выписано до последнего окошка.
400
В 1920-е годы П. Н. Филонов воспроизвел для своих учеников принцип оформления спектакля, набросав общее решение, композицию, но и эти рисунки то ли пропали, то ли существуют в запасниках как работы «без названия», каких много в наследии художника. В отличие от утраченных филоновских работ, эскизы его соавтора по оформлению спектакля, И. С. Школьника, были восстановлены Л. Т. Чупятовым. Они изображают город с причудливой путаницей улиц, трамваев, вывесок, телеграфных столбов. Очевидно, именно их описал А. Бродский в рецензии на спектакль: «Все это забирается друг на друга и напоминает один из моментов Вавилонского столпотворения». См.: Бродский А.Театральная жизнь Петербурга // Маски. 1913–1914. № 3. По свидетельству П. М. Ярцева задник был всего один и ставился в прологе и эпилоге спектакля. См.: наст. изд., Критика. Ярцев П. М.Театр футуристов.
Другой декоратор — Иосиф Школьник, писавший для пьесы Маяковского в той же мастерской, в помещении рядом с Филоновым, задумал было вступить в соревнование с ним, но после первой же ночи заснул под утро на собственной, свеженаписанной декорации, и забытая керосиновая лампа для разогревания клея коптила возле него вовсю.
Филонов ничего не замечал! Окончив работу, он вышел на улицу и, встретя (так у автора. — Л.П.)кого-то в дверях, спросил:
— Скажите, что сейчас — день или ночь. Я ничего не соображаю.
Филонов всегда работал рьяно и усидчиво.
Помню, летом 1914 г. я как-то зашел к нему «на дачу» — большой чердак. Там, среди пауков и пыли, он жил и работал. Окном служила чердачная дверь. На мольберте стояло большое полотно — почти законченная картина «Семейство плотника». Старик с крайне напряженным взглядом, с резкими морщинами, и миловидная, яйцевидноголовая молодая женщина с ребенком на руках. В ребенке поражала необыкновенно выгнутая ручонка. Казалось — вывихнута, а между тем как будто и совсем нормальна. (Писал все это Филонов в натуральную величину, но без натуры.)
Больше всего заинтересовал меня на первом плане крупный петух больше натуральной величины, горевший всеми цветами зеленоватой радуги.
Я загляделся.
Зайдя на другой день к Филонову и взглянув на эту же картину, я был поражен: зелено-радужный петух исчез, а вместо него — весь синий, но такой же красочный, торжественный, выписанный до последнего перышка.
Я был поражен.
Захожу дня через три — петух однообразно медно-красный. Он был уже тусклее, грязнее.
Я обомлел.