Печать фараона

–  Так я права насчет Ра?
– спросила Ева, когда он замолчал.

–  Без сомнения!
– историк застыл, задумался… хлопнул себя по лбу с возгласом.
– О, я кретин, сударыня! Безнадежный склеротик! Ко мне же приходил мужчина, весьма представительный господин, он интересовался «Папирусом Тулли», Ливонским орденом и… дай бог памяти… польско-литовским нашествием, кажется. Вся эта смута, связанная с самозванцами: Лжедмитрии, будь они неладны, народное ополчение Минина и Пожарского, впрочем, ерунда. Он приходил то ли в конце лета… нет, осенью. Простите… кажется, летом все-таки, - смутился ученый.
– Знаете, то, что не касается напрямую моей работы, сразу вылетает из головы.

–  Тот человек… он был монах?

–  Почему монах?
– наморщил лоб Бальзаминов.
– По-моему, он выглядел как… бизнесмен. Да-да! Респектабельный, состоятельный и неглупый. Я ему порекомендовал литературу, где можно прочитать о «Папирусе Тулли», ответил на некоторые его вопросы.

–  Он был знаком с вашей книгой «Египетский крест»?

Историк нервно потер рука об руку. Его занимала мысль о связи древнейших событий с нынешними убийствами. Но воспитание и принципы не позволяли ему прямо спросить об этом у Евы.

–  Кажется, книги он не читал, - ответил Бальзаминов.
– Ему попалась одна из моих статей в журнале, и он написал мне на электронный почтовый ящик. Примерно как вы, дорогая леди. Потом мы встретились, поговорили. Он разыскивал следы погибшего под Тверью во время Смуты какого-то своего предка… или представителя рода… забыл! Как же его фамилия? Подождите-ка секундочку, я поищу в компьютере.

Ученый защелкал по клавиатуре, издал торжествующий возглас и повернулся к гостье.

–  Нашел! Господин Леонард Войтовский… интересовался польским шляхтичем Войцехом Войтовским, погибшим в начале семнадцатого века в России. Я обещал, что если узнаю какие-либо подробности о судьбе погибшего Войтовского, то сообщу по этому адресу.

–  Вы же специализируетесь по Египту, - удивилась Ева.

–  Господин Войтовский тоже интересовался Египтом, фараоном Тутмосом III и прочими тонкостями истории Древнего мира. Он говорил со мной о последнем Магистре Ливонского ордена, и… мы незаметно перешли к периоду Смутного времени в России.

–  Дайте мне адрес!
– взмолилась Ева.

–  Что вы? Я не могу. Господин Войтовский будет недоволен, и вообще…

–  Дайте!
– Ева распахнула свои большие глаза и уставилась на Бальзаминова.
– Быть может, вы спасете этим жизнь человеку!

Ученый смешался, покрылся краской, но не сумел отказать. Редко его просила о чем-либо такая милая, женственная и… настойчивая дама.

Ева записала электронный адрес Войтовского. Она узнала больше, чем рассчитывала.

–  У меня к вам последняя просьба.
– Она достала из сумочки блокнот, ручку, набросала короткий текст, вырвала листок и протянула историку.
– Что вы об этом думаете?

Глава 27

Рыбное

В мазанке было чадно - плохо прогорали сырые дрова, густо дымила самодельная толстая свеча из воска. Закопченный потолок потрескался, в углах висела паутина. Прямо под черной иконой громоздились сваленные в кучу рыбачьи сети.

–  Фитиль паршивый, - пожаловался небритый седой старик. Его красные глаза слезились.

Смирнов закашлялся.

–  Я уж думал, ты насмерть замерз, милок, - радостно обнажил желтые от табака зубы хозяин мазанки.
– А у тебя шишка на голове! Я когда водку влить пытался, нащупал. Где это тебя угораздило?

–  Не помню, - соврал сыщик.

На самом деле он смутно припоминал, как в снегопад и метель пошел на обрывистый берег Волги, как сорвался с кручи, чудом не скатился вниз, застрял на уступе как выбрался наверх, увидел огонек, добрел до мазанки и…

–  Я тебя на пороге нашел, - подсказал старик.
– Чую, выйти надо… по нужде. Глядь, а у двери лежит ктой-то. Еле втащил! Тяжелый ты.

Всеслав обвел глазами убогое помещение, в единственное грязное подслеповатое окошко пробивался морозный рассвет.

–  Светает, - поймал его взгляд старик.
– Снег валить перестал. Можно в деревню идти. Сможешь? У меня там дочка с зятем, лошадь у них, сани… или ты автобусом предпочитаешь? Дорогу-то небось замело.

Сыщик не вполне определился, как ему быть.

–  Ты, дед, живешь в этой халупе?
– с трудом владея языком и губами, спросил сыщик.

–  Какой я дед?
– обиделся тот.
– Мне только шестьдесят пять годков стукнуло. Это я поседел рано, работа у меня была ответственная: печки делать. Печник я! Теперь перешел на художественный промысел, - корзины плету, туеса всякие сооружаю. Чего мне в халупе-то жить? У нас с женой дом в Старице, каменный. А здесь я случайно очутился, - рыбалил маленько, засиделся… в метель попал. Дочкин дом далеко, а мазанка ничейная вот она, рядом, - тут и печка есть, и дровишки, и чайник. Хоть неделю сиди, если жратвы хватит.

Боль в голове Смирнова затаилась: уже не впивалась острыми иглами, не дергала, не вспыхивала огнем, - только ныла исподволь, потихоньку. Тело казалось разбитым, вялым; вставать, идти куда-то не хотелось. От слов бывшего печника проснулись, зашевелились в уме мысли.

–  Уж не Хлебин ли твоя фамилия?
– спросил он, в очередной раз убеждаясь, как тесен, в сущности, мир и как не бывает в нем случайностей.

–  Хлебин, - удивленно протянул дед.
– А тебе откуда известно?

–  Долго рассказывать. Ладно, попробую встать, размяться: и вправду ехать надо. Твоя жена знает, где ты?

–  Знает, но все одно волнуется. Я обещался к ночи быть, а сам застрял тут!

–  А моя не знает, куда меня черти занесли, - вздохнул Всеслав.
– И телефон я потерял. Так что давай будем собираться.

Через полтора часа, попив крепкого чая с водкой и кусковым сахаром, заперев дверь мазанки, они двинулись по снежной целине к деревне. Небо сияло первозданной синевой, снег блестел, ноги проваливались в него по колено и глубже. Хлебин кряхтел, а Смирнов сразу взмок под курткой, превозмогая неприятную слабость, дрожь. Проснулась боль в спине и затылке, затошнило. «Видно, легкое сотрясение мозга я заработал, - подумал сыщик.
– Как пить дать. Некстати это!»

Впереди показалось могучее голое дерево, облепленное снегом, воздевшее руки-ветви в жесте немой мольбы, обращенной к небесам. Подошли ближе - у основания ствола намело высокий сугроб, из которого будто выползал, обвивая толстый, мощный ствол, «белый полоз», - древесная жила-нарост.

–  Кудеяров ясень, - задумчиво произнес Хлебин.
– Чудно?е дерево! Моя теща покойная была помешана на нем.
– Он мелко перекрестился и сплюнул в снег.
– Все болтала про какую-то несчастную любовь и про ключи от смерти. Блаженная была баба! А ясень и вправду необыкновенный - бывало, плывешь на лодке по реке, когда солнце встанет… глянешь на дерево, аж сердце замрет! Солнышко-то аккурат между его веток получается, словно золотой шар в руках. Картина, я тебе скажу, удивительная!