Печать на сердце твоем

— Асмут еще сказал, что через два месяца в Белом Кроме будут выбирать нового великого кнеса. И что к этому времени мы должны разбить Лайва…

Згур кивнул — разговор с кнесной не забылся. Наверно, и ему осталось жить два месяца — до Белого Крома.

— И ты ему позволишь?

Мягкие ладони коснулись его щек. Згур глубоко вдохнул знакомый аромат мяты.

— Нет…

Она негромко рассмеялась:

— Ты сейчас не думаешь о нем. Ты думаешь обо мне. Ты решаешь, как бы меня оставить здесь до утра.

— Конечно!

— Конечно… — девушка вздохнула. — Ты еще совсем мальчишка, Згур! Если Асмут победит, у тебя не останется ничего — ни меня, ни жизни… Ты должен сам стать кнесом!

— Что?! — от неожиданности он даже отступил на шаг,

нога зацепилась за брошенный на землю плащ, Згур пошатнулся, едва не упал. Вновь послышался смех.

— Я говорила тебе — ты просто не знаешь, чего хочешь. Асмут давно понял. Он боится тебя, Згур! Боится, что его опередишь. Если ты разобьешь Лайва, то править Сурью будешь либо ты, либо Хальг Олавсон.

Згур не знал, что и сказать. Единственно, о чем он мечтал, — закончить войну и поскорее вернуться. Он уже и так

слишком задержался.

— Я чужак, Ивица! В каждом городе правит свой кнес…

— …И ни один из них не согласится уступить другому. Проще пригласить чужака — не так обидно. А если у чужака будет с собой тысяча воев… Асмут понимает, поэтому ты нужен ему только до Белого Крома…

Спорить не хотелось. Да и прежде, чем спорить с Иви-цей, нужно сначала убедить самого себя. Что ему обещали там, на Курьей горе? «Рыжую девушку и половину Венца»? Згур невольно усмехнулся. Половину! Все-таки полегче…

— Комита! Комита!

Полог палатки резко распахнулся. В глаза ударил свет факела, испуганно вскрикнула Ивица.

— Сажа?

Сотник взмахнул рукой, выпрямился:

— Моя просить прощения! Моя не хотеть мешать…

— Говори! — перебил Згур, понимая — зря не потревожат.

— Беда, комита! Город шибко горит! Режут… Всех, кто с

крестом, режут, однако! Из города людь прибегай, я тревогу поднимай…

Згур закрыл глаза, вдохнул, помедлил, резко выдохнул:

— Выводи сотни! Всех выводи!

Сажа подбросил руку к шлему, исчез. Згур повернулся к

Ивице:

— Останешься здесь! И носу не кажи…

— Но… — растерялась девушка. — Мне в Жирицы надо!

— Поздно!

Згур мгновение помедлил, не решаясь идти туда, в горящую пожарами ночь. Мать Болот! Как же ты допустила такое? Или Боги Сури сошли с ума?

Он вздохнул, поднял лежавший на полу пояс с мечом, накинул плащ и повторил:

— Поздно…

Посад горел. Запылало как-то сразу, с полуденной стороны, хотя ветра не было и воздух стоял недвижно, словно вода в старом болоте. Не иначе, чьи-то руки озаботились отворить дорогу огню. Сквозь пламя слышались отчаянные крики — там шла резня. Трудно было даже понять, что именно творится на гибнущих улицах. Огонь слепил глаза, а вокруг стояла черная ночь. Звезды — дочери пылающего Агни — скрылись за тяжелыми тучами, не желая смотреть на людское безумие.

Сотню Крюка пришлось оставить около крома. С остальными Згур двинулся к центру посада, через узкие улочки, полные полуголых, растерянных людей, пытавшихся спасти свое добро. Но были и другие — с ножами, секирами, некоторые — в полной броне. Увидев фрактариев, они спешили исчезнуть в темных переулках, и на земле оставались только недвижные, еще теплые тела.

Вначале Згуру показалось, что убивают и грабят всех, но вскоре он понял, что в безумии есть свой строгий порядок. Часть домов была отмечена белыми крестами — туда и врывались убийцы. Огонь подпустили тоже с умыслом. В полуденной части посада дома с белыми крестами встречались чаще, а посреди стояла высокая храмина с черным крестом на крыше. Теперь она пылала, а на пороге неподвижно застыли окровавленные раздетые тела. На обнаженных спинах чьи-то руки уже успели оставить кровавую крестовую метку.

Из темноты в «катакитов» полетели стрелы. Згур приказал выстроиться возле горящей храмины и сомкнуть щиты. Несколько десятков очумелых от ужаса людей поспешили спрятаться за линией фрактариев. Это было все, что мог сделать Згур. Оставалось надеяться, что не все в Лучеве сошли с ума.

Вскоре подоспела подмога. Сотни Долбилы и Вересая ворвались в посад и рассыпались по улицам, обратив в бегство сразу же потерявших всякую смелость убийц. В толпе Згур сразу же заметил Ярчука. Венет с огромной секирой в руке гнал перед собой целый десяток погромщиков. Другие не отставали, и Згур приказал трубить наступление. Фрак-тарии быстрым шагом двинулись вперед, гоня убийц к берегу реки. Сзади послышался топот — дюжина всадников мчалась со стороны крома. Впереди на сером коне ехала кнесна — светлые волосы развевались на ветру, маленькая рука крепко сжимала крыж меча…

Уйти довелось только с рассветом. Отогнать громил оказалось лишь полдела. Грабеж продолжался — грабили свои же, соседи и родичи. Нескольких довелось зарубить на месте. К изумлению подоспевшей стражи, среди убитых оказалось и несколько тех, кто веровал в Вознесенного. Жажда неправой наживы оказалась сильнее страха, сильнее жалости к единоверцам.

Наутро, когда огонь сгинул, обернувшись едким черным дымом, на площадь начали сносить убитых. Их оказалось больше сотни, раненых же и покалеченных даже не считали. Погорели дома и лавки, черным остовом торчала обратившаяся в угли храмина с крестом. Но беды на том не кончились. Мрачный Щегол сообщил, что ночью, воспользовавшись шумом и суматохой, убийцы ворвались в помещение стражи. Двери и замки не ломали, не иначе, кто-то из стражников помог. Труп боярина Вертя с выколотыми глазами и отрезанной кистью правой руки был брошен посреди двора. Бабурка же пропал, то ли бежав, то ли отправившись прямиком на речное дно.

Три дня над посадом стоял плач и вой. — уцелевшие хоронили погибших. Плакали не все. Схваченные громилы держались угрюмо, но каяться не спешили, заявляя, что «крестова людь» сама во всем виновата. Она, «людь», издавна богов истинных не почитает и над верой старой насмешки строит. Теперь «людь крестова» и вовсе стыд потеряла: скандов привечает да славным героям, что с «рогатыми» насмерть бьются, ножи в спину тычет. Жрец же Вознесенного, что в сгоревшей храмине служил, привсе-людно возглашать стал, что Чужой Бог открыть скандам городские ворота велит, а воеводу Згура указывает вервием повязать да конугу Лайву выдать. А уж того они, добрые лу-чевцы, стерпеть никак не могли.

Убийц осуждали, но, странное дело, осуждали и жертвы. Даже Долбило не без смущения твердил, что лучше бы «крестова людь» к истинной вере вернулась, тогда бы и соблазна не было. Так думал не он один. Вскоре Згур узнал, что многие из тех, кто верил в Вознесенного, не выдержав страха и угроз, привселюдно срывали с шеи кресты и отправлялись в ближайшее капище — петуха резать да муку с вином смешивать. «Крестову людь» начали выживать из городских сотен, кого из-за хвори, кого — по лености. Згур пробовал говорить с Долбилой и Вересаем, но те лишь разводили руками и чесали затылки.

«Катакиты» молчали, но глядели хмуро. Згур знал — многие из фрактариев верны Вознесенному. В румской земле черному кресту поклонялись уже много веков. Наемнику не пристало судить хозяев, и парни с перьями на шлемах могли лишь угрюмо ворчать, видя, как травят их единоверцев. Но однажды не выдержали и они. Растерянный Пила, заикаясь больше обычного, попросил комита срочно прийти на площадь, где кузнец Долбило собрал свою сотню. Згур, занятый чем-то иным, хотел отговориться, но Пила кликнул Гусака, тот — Сажу, а затем фрактарии подступили целой тучей. Згур понял — надо идти.