Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

– А теперь учись.

Я ни на секунду не усомнилась, что Этторе и Чёрная Сирена делали то же самое, что Грейс и Стенли в ванне в доме на берегу моря.

В то лето на море меня так и тянуло полежать в ванне Грейс и Стенли. Каждый вечер. Долго. Никому не приходилось уговаривать меня помыться.

Прежде я всегда тратила на личную гигиену минимум времени и сил и занималась этим по возможности редко.

Иногда, бывало, даже обманывала саму себя под каким-нибудь предлогом, лишь бы избежать водной процедуры.

Моё изменившееся отношение к личной гигиене очень порадовало маму и бабушку, которые со своей, на мой взгляд, слишком избалованной надеждами логикой объяснили эти добровольные каждодневные и длительные погружения в ванну моим серьёзным пересмотром представления о чистоплотности.

Это настолько устраивало их, что они не стали придираться, как поступила бы Мария.

От неё, конечно, не ускользнуло бы, что пена во флаконе не убавлялась. После чего она в ту же минуту поняла бы, что в мои намерения при погружении в ванну никак не входит омовение.

Но Мария никогда не ездила с нами на море.

Первое время я и не представляла, к чему это приведёт, как не ожидала, что это станет для меня наркотиком. Поначалу, зная, благодаря Этторе и Чёрной Сирене, что делали Грейс и Стенли в этой ванне, прежде чем погибли от удара током, я хотела понять, что получится.

Я не знала что именно, но мне было любопытно.

Поэтому я наполняла ванну и медленно, очень осторожно опускалась в неё.

Я лежала неподвижно, опираясь на спину и затылок, выпрямив и раздвинув ноги, пальцами ног упираясь в края ванны, чтобы не соскользнуть с головой под воду, и сосредоточенно ожидала.

Несколько десятков минут.

Ничего не изменилось.

Ещё несколько десятков минут.

Ничего не изменилось.

Тогда я попробовала сосредоточиться ещё больше, но результат оставался всё тем же: ничего не менялось.

Обессилев от этих напрасных усилий, я перестала думать о Грейс и Стенли, Этторе и Чёрной Сирене и просто расслабилась, лежала, ни о чём не думая.

И в таком, можно сказать, совершенно отключённом состоянии пошевелила пальцами ног.

Постепенно это почти неуловимое вначале движение сделалось ощутимым, передалось всему моему гибкому телу, и вскоре вся масса воды в ванне колыхалась взад и вперёд сильнее и сильнее, а натолкнувшись на моё тело, даже поднималась волной.

Совершенно непроизвольно лёгкие движения пальцев передались ступне. Потом пяткам. И наконец, всё так же непроизвольно, коленям. Вода стала колыхаться ещё сильнее и быстрее. Всё сильнее и быстрее.

От ощущения, что моим телом движет вся эта масса воды, я впадала в какое-то странное полузабытьё, из которого никак не могла выйти.

Словно загипнотизированная, смотрела я, как всё выше поднимается вода к краю ванны, и ничего не могла поделать. Пока наконец не оказалось поздно. Слишком поздно.

Опьянённая удовольствием, я очнулась и пришла в себя, только когда услышала, как громко плещется переливающаяся на пол вода.

С тех пор я уже не могла больше обходиться без этого. Мне доставляло огромное удовольствие, когда можно было вот так проливать воду из ванны.

Когда, окончив четыре класса начальной школы, я вернулась после каникул домой, незадолго до того как мне исполнилось одиннадцать лет, моё представление об эросе было настолько неестественным, что побледнел бы даже самый изысканный теоретик эротизма, который производил когда-либо сексуальную революцию.

Секс, Волнение и Любовь, которые я потом ещё долгие годы грубо путала и соединяла одно с другим, в то время оказались для меня тремя совершенно отдельными проблемами, которые с безотчётным цинизмом воспринимались порознь.

Секс я переживала без Смятения на крыше, с Этторе и Чёрной Сиреной, Волнение без Секса – в одиночестве, в ванне Грейс и Стенли, Любовь без Секса и Волнения – по телефону с Марио.

Все три, следовательно, в какой-то совершенно фантастической форме.

Что Секс можно также назвать занятием любовью, не сбивало меня с толку.

Любовь – это совсем другое дело, она тут совсем ни при чём.

Иначе я даже отдалённо не могла бы заговорить об этом с Марио.

– Элеонора говорит, что вот так рождаются дети… Но по-моему, это неверно… Иначе у Чёрной Сирены был бы большой живот…

Марио даже рта не открыл, когда я сказала это. Я не услышала его дыхания, хотя обычно он дышал шумно.

Когда наконец он решился ответить, то заговорил как-то бессвязно, невнятно:

– Ле… Леда… но… тебе не кажется, что… говорить… о таких вещах… в твоём возрасте…

– Почему?

– …

– Марио?

– Ну…

– А почему?

– Ладно, оставим…

И хотя ответ меня нисколько не устроил, я не настаивала.

Никогда ещё он не разговаривал со мной так. Может, что-то его заботило, а может, просто торопился куда-то. Но всё же, заговорив, он должен был сказать что хотел.

Однако этого не произошло.

Он произнёс именно то, что я ожидала услышать от него уже всю жизнь:

– Сколько времени прошло…

Сколько времени прошло, я и сама убедилась в первую же неделю в средней школе. В новой. Здесь мальчики и девочки учились вместе. Парты на троих. И ни одной сестры-монахини. Только распятие, висевшее за кафедрой, на которое никто не обращал ни малейшего внимания. Нередко даже священник на уроке богословия, час в неделю. В средней школе можно учиться без Бога. Тем лучше для меня. Правда, я тайком давно уже так делала.

В первом ряду Ноэми, Людовика и я. Без передников.

И хотя в средней школе можно самим выбирать, куда сесть, мы все трое расположились за одной партой. По чисто эстетическим соображениям, пусть будет ясно.

Если бы нам предстояло решать эту задачу, исходя из наших взаимоотношений, такая геометрия конечно же не сложилась бы. Никто из нас не изменил своего мнения друг о друге за время каникул. Не поменялись и наши чувства. Мы с Ноэми любили друг друга и с удвоенной силой ненавидели Людовику.

Изменились за это время не чувства наши, а внешность. Особенно у нас с Ноэми.