Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

Я насторожилась и прислушалась к словам невесты Господа.

Я проиграла, и поражение будет стоить мне распрекрасного наказания. Но народ за меня. Плебисцит.

Пока в школе случались подобные и многие другие события, дома совершенно ничего не происходило.

Но не в том смысле, что жизнь текла мирно и спокойно, напротив, стала ощущаться какая-то опасность.

Конечно, вспоминаются и отдельные радостные моменты после возвращения папы и мамы из России. Не только в тот вечер, когда они вернулись с двумя мешками каких-то невероятно приторных сладостей, каких я никогда в жизни не пробовала, но ещё и на следующее утро, когда увидели меня в белом переднике, собирающейся в школу, в доме царила по-настоящему праздничная атмосфера.

Они очень гордятся мною, сказали родители, потому что я решила пойти в школу. Моё невыносимо скучное усердие, какое они обнаружили в следующие дни, тоже послужило для них источником огромного удовлетворения.

Всю вторую половину дня после возвращения из школы я делала и переделывала домашние задания, которые получала, потому что всеми силами стремилась как можно быстрее научиться читать и писать, и это неопровержимо доказывало родителям, что они сумели привить мне любовь к знаниям.

Уж, конечно, они и вообразить не могли, что эта моя отчаянная борьба с неграмотностью – всего лишь результат желания общаться с Марио, когда он не звонил мне. Точно так же как и полное непонимание, что, если хочешь кому-то отправить письмо, нужно иметь адрес.

Короче, поначалу я могла поклясться, что Кролик действительно существует, как всё ещё пыталась убедить меня бабушка.

Но вдруг, совершенно неожиданно, моя мама сошла с ума.

Спустя какое-то время, когда затихли разговоры о бабушке и дедушке, мама вдруг замерла, словно окаменев, посреди гостиной.

Я, как нередко бывало, сидела на ступеньке лестницы, уткнув голову между балясинами, и смотрела, как Мария разжигает внизу камин.

У моего папы в этот момент случился, очевидно, приступ вдохновения, потому что грохот от его молотка стоял по всему дому.

Мария не заметила, что происходит с мамой, стоящей позади неё: вот уже несколько минут как та словно замерла посреди гостиной.

Мария сдвинула кочергой поленья и принялась раздувать слабый огонь мехами. Потом поднялась и хотела пройти в кухню.

Мама стояла совсем рядом с нею, словно потухший фонарь.

Отец в этот момент перестал стучать, наверное, чтобы вытереть пот со лба, совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы мама произнесла в полнейшей тишине:

– Это я их убила!

Тут отец опять застучал, и мама закрыла лицо руками. Спина её вздрагивала в такт ударам молотка. Словно они договорились действовать синхронно. Казалось, что, вздрагивая, мама и производила этот грохот – грохот молотка из твёрдой резины, колотившего по деревянной ручке зубила.

Бабушка всегда говорила, что в худшие минуты у жизни превосходная режиссура.

С тех пор как у меня появилась память, это оказался первый раз, когда мама сошла с ума.

Конечно, она и прежде нередко бывала на грани без умия, но потом как-то приходила в себя.

Плохой Момент, после которого она велела построить Розовый Домик в глубине сада в тени ивы, оставил в ней неизгладимый след.

– Как… шрам, Мария?

– Да, Леда.

– Как… трещина на стене?

– Да!

– Как…

– Как пятерня на щеке, Леда, да. Идём дальше…

Короче.

Неизгладимый след, оставшийся в моей маме, являл собой убеждение, будто люди умирают по её вине.

Поэтому она и сделала это заявление о двойном убийстве. Но не следовало верить ей.

Мама не убивала бабушку и дедушку.

Это сделала Графиня.

И даже не сама она. Это сработали её крутые яйца.

– Короче, Леда, или ты слушаешь меня, или я больше ничего не рассказываю.

– Слушаю.

Синьора Мареза ди Виллальта Фосса, по прозвищу Графиня, – аристократка, с которой мама была знакома с очень давних времён и которая осталась без гроша по причине слишком больших проигрышей в бридж.

Они не виделись многие годы, и вдруг мама встретила её случайно на улице. Графиня – ветеран финансового краха, мама – ветеран Плохого Момента.

Обе горестные сироты счастья, ещё не отошедшие от отчаяния, которое делает бледность холодной и зеленоватой, сразу же стали часто видеться. Поначалу казалось, будто маме на пользу общество Графини, но та, по словам Марии, только готовила почву.

– Как синьор Паоло?

– Хуже…

– Ох…

Добившись доверия мамы, она в один миг получила то, что хотела от неё: деньги.

– Как, деньги? Мама даёт ей только букетик своих тюльпанов.

– Какой букетик, Леда, очнись… Легковерного легко обмануть.

– Я не легко…

– А вот и да.

– А ты нет?

– Ещё чего не хватало! Укушенный змеёй верёвки боится. Да ты перестанешь наконец задавать вопросы, ночь уже на дворе.

Она старалась припомнить, о чём говорила.

– Букетик… – подсказала я.

– Ах да. В букетик тюльпанов твоя мать вкладывала кое-что другое… Знаешь, сколько она дала ей в последний раз?

– …

– Двадцать пять миллионов дала ей – вот сколько!

– Ох…

Если бы я знала, что собой представляют двадцать пять миллионов, наверное, цифра не произвела бы на меня такого же впечатления, как тон, каким Мария произнесла её.

Как же я не подумала об этом? Ведь и в самом деле мама всегда отличалась необыкновенной щедростью, и следовало догадаться, что вряд ли она благодарила Графиню за её услуги простым букетиком тюльпанов. А иначе разве стала бы Графиня уделять ей столько времени. По три или даже четыре часа каждый раз.

К тому же павлиньи яйца, с которыми она прибывала к нам в дом, нужно было два часа кипятить с кардамоном. Во время этого ритуального кипячения мама с Графиней должны были стоять, склонившись над кастрюлей, пока не выкипит треть воды.

Когда они возвращались в гостиную с самыми крутыми павлиньими яйцами на свете, глаза у них едва не вылезали из орбит, лица облеплены намокшими волосами, поры на коже расширены. Несмотря на сильнейший аромат кардамона, уже ощущался тошнотворный запах, исходивший от сваренных яиц.