Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
Зырянский не мог больше выносить прений. Он подошел вплотную к Левитину:
– Довольно! Противно! Ты не писал? Скажи еще раз!
Левитин молчал. И молчали все бригадиры. Хорошенький Илья Руднев беспомощно оглянулся на Захарова – нужно было что-то делать. Но неожиданно раздался голос Рыжикова:
– Я скажу… Торский…
– Да, да, я для того тебя и позвал.
– Я скажу: конечно, Левитина нужно выгнать. Конечно: сидит и пишет. Ему нужно чужую жизнь заедать!
Левитин с силой повернулся в углу:
– Да ты же мне и сказал!
– Ага! – крикнул кто-то один, но все лица поддержали этот возглас. Рыжикова он не смутил, Рыжиков знал жизнь и умел разговаривать
– Я тебе сказал как товарищу. И я тебе сказал, что тут ничего плохого нет. Говорил?
– Да… ты это говорил.
– Я тебе как товарищу… А ты… нагадить тебе нужно! Я тебе сам говорил, ничего плохого нет! Два раза говорил…
Рыжиков разошелся. Рыжиков благородно вскрывал событие. Но откуда-то вдруг появилось против его лица перекошенное лицо Игоря:
– Брось! Помнишь, я тебе сказал: утоплю. Забыл? Забыл?
Рыжиков отступил, испуганный, Чернявин шел на него. Кто-то взял Игоря за локоть, но он нетерпеливо сбросил чужую руку:
– Здесь совет, тебя не судят! А только я тебе этого не прощу! Никогда! Я тебя, все равно… ты свое получишь. – Игорь в знак еще большего подтверждения кивнул головой и вышел из комнаты.
Рыжиков посмотрел на всех, но все смотрели на него отчужденно. Он сел на диван. Торский сказал:
– Тебе здесь нечего рассиживаться, убирайся!
Рыжиков спешно прошел к двери, Ванда брезгливо посторонилась. Когда дверь закрылась за ним, Нестеренко протянул:
– Да-а! Все понятно!
Торский поставил вопрос:
– Так что будем делать с этим… с Левитиным?
Зырянский бросил на Левитина небрежный взгляд, махнул рукой:
– Да ну его к черту! Стоит о нем говорить! Я предлагаю наказание: оставить без обеда завтра. Он и то будет плакать и клянчить: дайте пообедать!
В совете рассмеялись. Захаров сказал серьезно:
– Нельзя так издеваться над человеком! Я решительно протестую. Выгнать – это другое дело! А что вы в самом деле: оставить без обеда. У Левитина есть тоже свое достоинство. Иногда наказать человека значит выразить уважение к нему.
Сумрачный бригадир третьей Брацан не понял Захарова [222] :
– Не бойтесь, Алексей Степанович! Никто его без обеда не оставит.
Ты не волнуйся, Левитин: будешь обедать. И выгонять его не следует: пускай живет, и кормить его, конечно, нужно. А только я об одном прошу: Левитин, сделай для меня одолжение: когда будем идти на демонстрацию седьмого ноября, не становись с нами в строй, посиди дома. И для тебя спокойнее, и нам будет как-то… приятнее. Потому… мы идем под знаменем, а тебе… какое тебе дело до нашего знамени?
222
В оригинале «улыбнулся грустно.
Поршнев сказал, как всегда, добродушно и тепло:
– Я дежурю седьмого. Куда-нибудь… я его… пристрою. Дежурным по кухне, хочешь, Левитин?
Это был последний удар презрения, который свалил Левитина на диван. Он забился в мягкий его угол и заплакал негромко, заплакал для себя, не обращая внимания на то, что происходит в совете. На его склоненную фигуру посмотрели с секунду, и Виктор Торский объявил:
– Все! Можно расходиться. Объявляю заседание совета бригадиров закрытым.
Все двинулись к дверям, но Левитин вскочил с дивана и, протягивая руки, обливаясь слезами, заорал:
– Товарищи! Накажите как-нибудь. Товарищи, нельзя
же так! Товарищи! Алексей Степанович! Накажите как-нибудь!Никто на него не посмотрел. Только пацаны из коридора вторглись в комнату и, удивленные, окружили Левитина. Он снова упал на диван и зарыдал отчаянно громко, приговаривая что-то.
Захаров прикрикнул на пацанов:
– Марш отсюда! До чего народ любопытный!
Они исчезли мгновенно. Захаров положил руку на плечо Левитина:
– Идем! Не нужно так убиваться! Иди сюда, я тебе назначу наказание.
Левитин перестал рыдать и, всхлипывая, побрел за Захаровым в кабинет.
27
Кто что любит
На второй день праздника Захаров в тишине работал в кабинете. Пришли в кабинет Володя Бегунок и Ваня Гальченко и сели тихонько на диване. Захаров посмотрел на них, ничего не сказал, что-то подсчитывал на большом листе.
Володя наклонился к уху приятеля:
– Все равно не скажешь…
– Нет, скажу.
– Слабо тебе сказать.
– Нет, не слабо.
– А чего ж ты сидишь и не говоришь?
– А я еще скажу.
– Посидишь и уйдешь.
Ваня быстро поднялся, подошел к столу Захарову. Захаров не обратил на него внимания. Ваня подошел ближе, коснулся стола животом и положил руки на его край. Потом вкось посмотрел на Володю, покраснел. Захаров, не прекращая работы, спросил:
– Ну?
– Алексей Степанович! Тот… сегодня ж восьмое ноября?
– Восьмое.
– А новых опок еще не сделали.
Захаров улыбнулся, посмотрел на Ваню:
– Не сделали.
– Значит, Алеша правду говорил?
– Выходит, так…
Ваня что-то еще хотел сказать, но… не выдержал, бросился к двери. Володя снялся с якоря на диване, но в дверях Ваня обернулся:
– Значит, Соломон Давидович не сдержал слова?
Захаров покачал головой. Мальчики захлопнули дверь.
Авторитетное подтверждение Захарова было необходимо ввиду крайне противоречивых толкований, распостраненных в четвертой бригаде. Находились такие, вроде Кирюшки Новака, которые утверждали, что вопрос о слове, данном Соломоном Давидовичем в свое время, снят с очереди. Этому оппортунистическому течению в четвертой бригаде способствовало то обстоятельство, что на производстве почему-то стало очень мирно. Станки по-прежнему хрипели и останавливались, пасы и шкивы по-прежнему выходили из строя по нескольку раз в день, но колонисты заявляли об этом Соломону Давидовичу вежливо, терпеливо выслушивая его обещания. Нужно, впрочем, сказать, что Соломон Давидович теперь не столько обещал, сколько разводил руками и говорил нежно:
– Вы же понимаете, дорогие товарищи!
Намечались и другие линии примирения между колонистами и Соломоном Давидовичем. В конце декабря предстоял годовой праздник – день открытия колонии. Теперь, после годовщины Октября, началась развернутая подготовка к этому празднику. Петр Васильевич Маленький напомнил как-то на общем собрании, что по старой колонистской традиции все к этому празднику должно быть сделано руками колонистов. Выходило так, что без Соломона Даивдовича обойтись будет трудно. Работала уже праздничная комиссия, составленная из представителей всех бригад. От восьмой бригады в эту комиссию вошел Игорь Чернявин, от четвертой бригады – Ваня Гальченко, от пятой – Оксана. Ваня в это время играл уже в оркестре, правда, только во втором, учебном составе. Ему был поручен второй корнет. Но не было никаких надежд, что к празднику он успеет пройти всю учебную программу второго корнета. Поэтому Ваня значительную часть души мог отдать подготовке к празднику.