Пенаты

— Письма из почтового ящика, — с готовностью отвечал Николай Федорович.

— Что за привычка воровать и читать чужие письма?

— Я их не ворую, я их просматриваю. Некоторые отправляю по адресу. Некоторые изымаю.

— В цензора, стало быть, играете.

— Да, и изымаю те письма или части писем, где упоминаетесь вы. Не делайте большие глаза. Никто на свете не должен знать, что вы тут. Пропал — и всё.

— Никуда я не пропал.

Николай Федорович, насвистывая, двинулся к дому. Отойдя, он остановился, оглянулся:

— Я же вам сказал: вы останетесь здесь навсегда.

— И не надейтесь.

Николай Федорович успел отойти еще метра на два; он его нагнал.

— Подождите. Постойте. У вас с домом всё в порядке?

— Что вы имеете в виду?

— Не пропало ли чего? Всё, как всегда?

Недоуменное пожимание плечами.

— Разумеется, не пропало, как всегда, всё в порядке. А в чем дело?

— И труба на крыше, где была? А балясинки на балконе не считали?

— Дурацкие шутки у вас поутру, молодой человек, — ответил Fiodoroff, удаляясь. — У вас-то все ли балясинки в порядке и на месте?

...сидели, как всегда, за столом. Пили мы, дорогой Виктор Сергеевич, мой кофий по-гречески. Нам не раз приходилось с Б. забредать на чаепития и винопития к Маленькому или Николаю Федоровичу, случайно, как в данный вечер, но ведь случай и игра его — особь статья, не нашего ума дело, у каждого и случайности-то свои, да я и не верю, что так уж и ненароком они происходят. Как говорил австрийский господин Зигмунд, наши оговорки и обмолвки весьма красноречивы, наши потери (например, очков или ключей) полны внутреннего смысла: вот и случайности наши повествуют о нашей сути более чем выразительно. Мы теряем железнодорожные билеты, потому что нам неохота уезжать, забываем имя и отчество человека, встреченного нами некогда при неприятных обстоятельствах, называем Пиросмани Просомани, потому что не просто голодны и хотим кашки, а хотим именно пшенной, детской, чтобы нам ее сахарком посыпали и нас по головке погладили. Думаете, почему я все время куда-то деваю очки и теряю авторучку? Мне, Виктор Сергеевич, скажу Вам по секрету, оч-чень не хочется произведения писать, я их строчу из-под палки почти, потому что надо, ведь я писатель и не могу от такового наименования отказаться. Я и читать-то чужие произведения частенько не хочу. Вечный вопрос: по Сеньке ли шапка? Вечный ответ про шапку Мономаха. Мне надоел Сенька Мономах. Я завидую французскому поэту Рембо (Вы прежде, надо думать, не замечали во мне зависти? Имеется! Точит, подлая! И так-то странно подступает, с такой стороны неожиданной, диву даешься!), который вышел из образа юного гениального поэта, этакой бродячей души Парижа, и отвалил куда-то в Вест-Индию или Южную Америку, на экзотические острова, где заступил надсмотрщиком на плантацию, надев пробковый шлем от солнца палящего и взяв в руки бич. Про бич я, может, для красного словца приплел, но суть дела передаю точно.

Иногда я кажусь себе двойником незнамо кого, большой марионеткой, которой управляют чувства другого, тенью, не могущей оторваться от Хозяина. Мне бы хотелось не медитировать, рефлексировать, писать эпохальные полотна и быть в курсе передовой мысли, а копаться в огороде и разных сортов огурчики сажать. И ведь, что характерно, Виктор Сергеевич, Вы не промолвите естественное: «Так в чем же дело?!» — а станете мне рацеи произносить об ответственности художника за свой дар. Но, однако, я, по обыкновению, отвлекся.

Итак, мы забрели на кофепитие и провели вечерок. Меня совершенно поразило поведение молодого дачника, даже подозрение закралось, что у него не все дома. Начал он с того, что самым невежливым образом уставился на лысину Гаджиева, у того и так комплекс на почве отсутствия волосяного покрова на головушке; я пытался отвлечь молодого человека, он только дико на меня глянул и принялся шугать неведомых тварей, видных ему одному, он стряхивал их со стола, требовал выкинуть их в окно и т. п. Надеюсь, то были не чертики. Борясь с одолевающими его невидимками, он облил Костомарова вином, поскольку те, видать, прыгали по Костомарову; пришлось Адельгейде рубашку застирывать.

Кстати, Адельгейда принесла в латке тушеную баранину с картошкой, пальчики оближешь; он спросил:

— Где вы взяли это ассорти из мерзких обглодков вперемешку с тухлятиной?

Наш поэт Б. был в своем репертуаре, то есть разыгрывал поэта, изображая непринужденность (получался переросток из спецшколы) и непосредственность (то есть был крайне развязен) и романтичность (нес какую-то галиматью о химерах и русалках). Наш дачник грубо прервал его пассажи о русалках и заявил, что не позволит ему растлевать малолетних, особенно таких маленьких, как эта, — тут он ткнул пальцем в воздух, видя русалочку в лапах нашего поэта. Далее стал он интересоваться, когда, наконец, принесут младенца, ибо ему доподлинно известно, что в этом доме вместо жареных поросят в меню значатся младенцы, уж он-то знает: предыдущего уже сожрали, но, может, к данному вечеру в качестве сюрприза поступил еще один?

Этот заурядный турист произвел на меня в тот вечер впечатление белогорячечного больного.

...комплексом великого русского писателя; он считает, что должен непременно быть пророком, пасти народы, изрекать сентенции и писать эпохальные полотна; полагаю, дорогая моя корреспондентка, в сознании его сложился некий собирательный образ, матерый человечище, немножко мятущийся, малость пыльным мешком тюкнутый, слегка титан, в общем, что-то вроде Толстоевского. Он работает над собой в данном направлении. Впрочем, может, я поклеп на него возвожу, и все происходит помимо его воли, совершенно подсознательно, за счет тех штампов, из коих сооружен в учебниках и литературоведческих трудах писатель как таковой? Но я сейчас не о нем, а о неприятном сбое, происшедшем в тот вечер.

Только начал наш великий прозаик говорить о литературном процессе, определять, что главное в литературном произведении (я заметил: он весьма доволен вниманием ученых мужей, он вообще обожает внимание), как молодой дачник, живущий в домике Маленького, перебил его и привлек все возможное внимание всех присутствующих к собственной персоне целой серией выкрутасов. То ли он перепился, то ли кокаину нанюхался, то ли заболевал и бредил. Пока этот юноша, чуть не вышибив дверь, не покинул помещение, смотрели только на него и слушали одного его; наш прозаик побагровел, ерзал на стуле и считал, видимо, вечер безнадежно испорченным.

Кстати, дорогая моя, мне повредившийся умом (по счастью, кажется, временно, впрочем, все временно) дачник запретил путаться с русалками (!), растлевать нимф (!) и блудить с наядами, а также носить их миниатюрные эмбрионы и гомункулусы с собой, дабы всегда иметь их под рукой для разврату.

Что-то еще он лепетал о младенцах, кажется, незаконнорожденных, но это я прослушал, занятый жарким.

«Все. Ухожу. Надоело». Он вышел на верандочку и стал собирать рюкзак. Проследовавший с мешком Николай Федорович вызвал в воображении изображение зеркальное; он сам с рюкзаком, удаляющийся по встречному вектору с некоторым несовпадением во времени.

На столе оставил он деньги для Маленького, расплатился за постой. На бумажки денежные положил стакан граненый, чтобы ветром не сдуло. Легкий ветер шевелил марлевую занавеску, посмеивался ветерок. Дуновение обнадеживало: ветер возник сам, не пришлось его вспоминать и водворять в пустоту. Он подумал — если Бог сотворил мир, Он вложил в мир столько усилий, что не должен был особо мир и возлюбить, а ежели человек дался ценой наибольших затрат, о какой любви к человеку... Тут он вспомнил о Ларе. И запнулся, уже сходя с последней ступеньки. Но выбор был сделан, жребий брошен, вызов принят, первым делом самолеты, первым делом — чувство собственного достоинства. «Останусь навеки? Это тебе счастливо оставаться, старый хрен». И он зашагал по пляжу к ручью.

Глава восемнадцатая

Он идет по пляжу. — Диалог о трофейных фильмах. — «Тогда», «теперь» и Адельгейда. — Лишний ручей. — Неудачная переправа. — Несостоявшаяся прогулка.

Случалось ли вам когда-нибудь идти по пляжу? По завораживающе зыбучему песку, затрудняющему шаг, зыбучему самую малость, цепляющемуся за ваши сандалии, за босые ступни, за тапочки, делающему поступь вашу медленной, продвижение черепашьи ничтожным, да тут и спешить некуда? По крупной гальке, грозящей подвернутой щиколоткой, то есть лодыжкой? По пляжу, вдоль воды, боком к воде, в невыносимый томительный зной, приглашающий лечь — или уплыть? или хотя бы окунуться.

На самом деле передвижение возможно только по сырому песку у самой воды, по следам пенным набегающих волн, где и твои следы на минуту вспыхивают за тобою, а волна их стирает. Но и тут тебя томит, утомляет несделанный выбор: лечь? плыть? Выбрать берег, предназначенный быть лежбищем загорающих ленивых тел, или воду, охватывающую русалочьим объятьем?

Пляж не для ходьбы, друг мой милый: дошел до пляжа — ложись! И желательно лицом к воде. О чем тут думать? Куда брести еще? Погляди на блики, на водные пастбища, на другие меры, метры и километры остались там, на берегу, впереди — мили. А ты на пляже. У него своя мера длины: шаг. Древняя мера шаг. Потому он так и труден. Это другой шаг, не тот, что был на материке.

Каждый шаг давался ему с трудом.

Он думал о Ларе, о ее коралловых бусах, о ее лиловом платье, о запахе ее волос.

Врал Николай Федорович? Бредил? Хвастал? Правду говорил. Ему, уходящему, было все равно.

Он еле плелся, словно тапочки подковали железом, а под песком разместился огромный магнит. Он присаживался покурить. Ручей по-прежнему маячил впереди, обезьянничал, глядя на горизонт, удалялся по мере приближения. Дотащившись до ручья, совершенно обессиленный, он уснул, только рюкзак успел бросить, глаза закрывались, ноги подкашивались: «Сонная болезнь у меня, что ли?..»

Николай Федорович, посмеиваясь, глядел на него в бинокль из слухового окна.

— Тоже мне, таинственный беглец. Адельгейда, вы видели фильм «Таинственный беглец»? А «Мститель из Эльдорадо?»

— Нет! — отвечала Адельгейда. — Я видела только «Секрет актрисы» и «Девушка моей мечты». Еще был один, мы с вами вместе смотрели.

Речь шла о трофейных фильмах.

Название пришло им обоим на ум одновременно, они воскликнули дуэтом:

— «Королевские пираты»!

— Адельгейда, что с вами? На вас лица нет. Куда вы? Может, вам дать валидол?

Но она, махнув рукой, уже ушла. У себя в комнате она расплакалась. Жизнь двоилась. Однажды она с любимым пасынком, Володею, самым красивым, самым веселым, с тем, с которым ее расстреляли на берегу Оби, вспоминала название читанной в детстве книги Жюля Верна, и, точно так же вспомнив одновременно, они воскликнули разом:

— «Золотой вулкан»!

Пауза, ритм, тональность возгласа — все совпадало. Живя, по обыкновению, ни там, ни тут (то есть и там, и тут), Адельгейда находилась в чуть отрешенном привычном сомнамбулическом состоянии, она не ощущала сопротивления среды, ее не страшили ни ветра, ни морозы, ни неудобства загородной жизни полусельской («полу» разве что в том смысле, что сажать картошку и трепать лен не приходилось, а также прясть и пахать); но в те мгновения, когда соударялись вдруг «там» и «тут», «тогда» и «теперь» — от похожих реплик, совпавших мизансцен, от рифм жизни, — она оказывалась в поле бесконечной боли, отчаяния, чувств, становилась вдвойне живой, невыносимо живой, бодрствующей, как никто. По счастью, такое случалось достаточно редко.

— Ну, наконец-то, — промолвил Николай Федорович, подкручивая центральное колесико бинокля, — проснись, проснись, голубчик, посмотрим на твою попытку улизнуть. Та-ак, хорошо, садимся, озираемся, глазки протерли, на часы посмотрели, приужахнулись, неужели даже перекур не состоится? Что это ты засуетился? Спеши медленно, тебе это так свойственно, ты у нас олицетворенный бег на месте, который тебе и предстоит!

Уже разувшись и подойдя к ручью, он увидел: ручья два, и тот который был ему нужен, вытекающий из арки в каменной стене заброшенного сада, находится чуть дальше, за похожим на него как две капли воды почти таким же, двойником, дублем, лишним ручьем. Чтобы войти в тот, надо было сперва перейти новоявленный, двойник с темной водою.