Перед бурей

— Нет, что ни говорите, панство, — начал-таки снова, тяжело отдуваясь, Цыбулевич, — а единодушия у нас нет: если бы вся благородная шляхта постановила давить без потачек псю крев, так давно бы эта сволочь и пищать позабыла.

— Не пищат только мертвые, — заметил тихо Богдан.

— Ого! — подхватил нагло Ясинский, — значит, пан советует им всем снять capita? [95]

— Я советую пану, — улыбнулся презрительно тот, — просветлить себя больше наливкой.

95

Головы (лат.).

— Цо-о? — хотел было подняться Ясинский, но не мог. Соседи хохотом и говором замяли эту неприличную выходку. Барабаша клонило ко сну, а другой седенький старичок часто клевал носом в тарелку. Шум все возрастал: панство принимало более непринужденные позы, распускало пояса...

Чаплинский, моргнувши соседям на Ясинского, начал поощрять всех к выпивке, угрожая, что при появлении на столах меду это все будет убрано.

— По-моему, — поднял авторитетно голос молодой Конецпольский, — дикую бестию сначала нужно заморить, усмирить, чтобы потом на ней ездить.

— Коня и быка, но не хлопа, — отозвался пробощ, открывая с усилием посоловевшие очи. — Вот мой коллега на Волыни вздумал было приучить хлопов возить себя в возке по парафин... ну, и возили... Только... что бы вы думали, пышное панство? Какой эти схизматы неверный народ! Возили, возили, а потом загрузили возок в болоте, в лесу, и разбежались... Бедный капелан так и остался на месте, в добычу комарам и мошке...

— Лайдаки! Шельмы! — закричали некоторые, но большинство покрыло их возгласы гомерическим смехом.

— Ха-ха-ха! — покатывался на стуле Заславский. — Воображаю капелана в болоте с целою тучей над ним всякой дряни...

— Забавно! — засмеялся Конецпольский.

— Да, — захихикал, подыгриваясь к патронам, Чаплин­ский, — вероятно, отмахивался и отчесывался долго...

— А и комары, верно, долго гулы, — вставил Хмельницкий, — полакомившись на белом да хорошо откормленном теле.

Новый взрыв хохота покрыл его слова.

Пробощ поднял с ужасом глаза вверх и сложил набожно руки...

В противоположном конце стола шел между двумя шляхтичами крупный спор о собаках и держали пари, кто больше в состоянии выпить. Ясинский брался быть медиатором... [96] Справа какой-то пидтоптанный пан доказывал Шемброку, что нигде нет такого материала для гарема, как в этих местах; но толстый, с бычачьею шеей пан все упорно стоял на своей теме:

— Нет, что ни толкуйте, Панове, а единодушия у нас нема: один — сюда, другой. — туда, а третий — черт знает куда!.

96

Медиатор - посредник

— Это-то, пане добродзею, так!— отозвался Заславский, вздымая свое шарообразное чрево. — Сенаторы и благоразумная шляхта не блюдут у нас дружно Речь Посполиту ни в хатних интересах, ни в окольных... Замечается раскол, грозящий повалить и нашу золотую вольность.

— Как? Что такое? — встрепенулся Конецпольский, а за ним и другие насторожили уши.

— Да вот, — после долгой передышки начал Заславский, — был я у великого литовского канцлера Радзивилла {117} , так до него дошли смутные слухи, будто бы некоторые наши магнаты — nomina odiosa sunt [97] — затевают что-то с королем, вредное для нашей свободы.

117

Литовский канцлер Радзивилл

— Альбрехт Радзивилл. В Речи Посполитой высшие должностные лица были свои у Польши и свои у Литвы. А. Радзивилл вел исторические записи, которые оканчиваются 1655 г.

97

Не называя имен (лат.).

Всех ошеломило это известие. Богдан побледнел: неужели так тщательно скрываемая тайна сделалась известной до осуществления?

— Сто дяблов! — ударил по столу кулаком Конецпольский.

— Мокрая ведьма им в глотку! — ругнул Цыбулевич.

— Sancta mater, [98] — всплеснул руками пан пробощ.

— Что ж это? Дурманом напоил кто-либо эти головы? — отнесся сочувственно и Чаплинский.

98

Святая мать (лат.).

— Главное — король, — подчеркнул Заславский, — он, кажется, хлопочет об увеличении своей власти и ищет клевретов... [99]

— А в какой же хвост, ясный княже, смотрит сейм? — посинел даже пан Цыбулевич.

— Еще, пане добродзею, идет только смутный слух, — ответил Заславский, — а когда будет что-либо положительное в руках, то сейм, конечно, распорядится...

Богдан усиленно наливал себе кубок за кубком и пил, чтобы скрыть от других свое замешательство; ему казалось, что глаза всех устремлены на него и что вот-вот сейчас начнется допрос.

99

Клеврет – ставленник, сторонник.

— Знаете... ясноосвецоное панство, — заговорил заплетающимся языком Ясинский. — Оссолинский... у! Это лис!.. Я только что из Варшавы... бывал там везде... у высшей знати... и слыхал... это изумительно... Як маму кохам, пекельная штука!

— Какая? — поинтересовался Заславский.

— Тонкая, ваша яснейшая мосць! — нахально улыбался Ясинский, бросая на Богдана вызывающий взгляд. — Я хорошо знаю Оссолинского... бывал у него...

— У ясноосвецоного пана канцлера? — воскликнул, пожавши плечами, Хмельницкий, желая осадить лжеца и подорвать к нему доверие.

— Для козака это может быть за диковинку, — прищурил презрительно тот глаза, — а для уродзоного шляхтича это фрашки (пустяки). А в доказательство... я могу сообщить... что вот на днях... у канцлера будут две свадьбы...

— У него одна только дочь, — возразил Заславский.

— Одна родная, ваша ясная мосць, а другая приемыш... да... просто пальцы оближешь!..

— Цяцюня? Хе-хе-хе! — засмеялся Барабаш, зажмурив глаза и покачиваясь из стороны в сторону.

Словно молот тяжелый упал Богдану на голову. «Это Марылька!» — сверкнуло у него молнией и молнией же ударило в дрогнувшее сердце. Не получая никаких известий о Марыльке во время пребывания своего за границей, не получая от нее ответа на посланное ей письмо уже из Суботова, Бог­дан порешил, что панянка забыла его, поглощенная волнами новой, увлекательной жизни, и что ему, козаку, не к лицу носить какую-то болячку на сердце про несбыточное черт знает что... и вдруг при одном известии он почувствовал в сердце боль, и такую щемящую да досадную, что даже бросилась ему в лицо кровь и глаза сверкнули диким огнем.