Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

— Но ведь должно же что-то произойти! — считаю я. И вот наступает полночь. Мы пожимаем друг другу руки.

Никто не шутит. Все молчат.

Все без исключения совершенно серьезны.

Вот такие мы, немцы, в последнюю ночь 1945 года.

1946 год

Глава 36

Утром в первый день Нового 1946 года метель прекратилась. И ветер тоже утих.

Через дыру между забором из колючей проволоки и стенкой уборной я пробираюсь на территорию школы.

Я пока еще не выгляжу как доходяга-пленный, поэтому посторонний человек вряд ли поймет, что я не курсант. У меня на ногах все еще мои высокие кожаные сапоги.

Когда я вхожу в комнату, где живут бывшие узники 41-го лагеря, я вижу по их лицам, что они жалеют меня.

— Поздравляю с Новым годом! — говорю я и закрываю за собой дверь. — Кто-нибудь умер? — шучу я, так как все сидят с постными лицами.

— Жалко, что ты не можешь вместе с нами остаться в школе! — говорят они.

Вместе с Мартином и Куртом я отхожу в сторонку. Мы договариваемся объяснить произошедшее со мной следующим образом: «То, что Гельмут Бон, который в 41-м лагере входил в руководство антифашистского актива и о котором у Ларсена сложилось высокое мнение, не попал в школу, объясняется ошибкой. Кроме того, еще не принято окончательное решение о его отчислении. Возможно, он еще попадет в школу. Хотя при неповоротливости русской бюрократии это очень сомнительно!»

— Очень важно, что вы говорите обо мне. И особенно это важно для Ларсена. Иначе скажут, что Ларсен рекомендовал в антифашистскую школу отъявленных фашистов! И вообще, сколько еще отчислили после меня?

— Из наших людей почти половину. Да и другие группы тоже сильно потрясли. Группу из Сталинграда отчислили в полном составе. По дороге в антифашистскую школу они украли муку, когда у них закончились выданные продукты!

Прежде чем я убираюсь восвояси, Курт говорит:

— Через несколько недель тебя в любом случае признают дистрофиком и переведут из лесной бригады в лагерь. Тогда ты будешь совсем рядом с нами!

— А знаете, когда сам оказываешься в таком положении, то все не кажется таким уж безысходным, — говорю я. — Итак, теперь я пошел! Надеюсь, что из-за моего визита у вас не будет неприятностей! Итак, пока, я пошел!

Прощание дается мне тяжело. Я еще раз машу рукой обоим, с которыми я столько раз выходил из затруднительных положений. Я машу им рукой не так, как это, возможно, делает девушка. А скорее так, как летчик оборачивается к своему штурману, прежде чем перейти в пике:

— Ни пуха ни пера, товарищи!

И как пикирующий на цель летчик думает: «Надеюсь, что крылья выдержат, когда над самой землей я буду выводить машину из пике!» — так и пленный думает: «Надеюсь, скоро будет заседание медкомиссии, а то они меня так измотали, что я уже стал дистрофиком и нахожусь в одном шаге от смерти!»

А я все падаю и падаю. Я слышу шум в ушах. Но это голод, а не ветер!

Я чувствую пронизывающую боль в ступнях. Это мороз.

Я падаю не одну минуту или две. Мое падение продолжается четыре недели, пока я не оказываюсь в самом низу. Меня сотрясает озноб.

Из-за заражения крови моя рука покраснела.

Мое лицо покрылось гнойничками.

И вот я в самом низу. Но я еще владею собой. Слава богу!

Я лежу на белой простыне в госпитале.

Вот теперь у меня есть время обо всем подумать. Я лежу в настоящей железной кровати.

Врач переходит от кровати к кровати. Это врач-венгр в звании майора. На нем форма цвета хаки и белый халат. У него мягкие темные волосы, как у женщины, и узкие кисти. Врач родом из Будапешта.

Он не говорит ни слова, пока не поставит диагноз и не продиктует его.

У него за спиной стоит санитар, который записывает диагноз на деревянную дощечку.

У него небольшой выбор медикаментов, которые он может прописать. Но от этого врача веет благотворным спокойствием. От его широкого, крепкого носа. От молчаливого рта с плотно сжатыми губами. Я не думаю, что он снова увидит Будапешт. Тем не менее он помогает страждущим. У него такая профессия — помогать другим людям.

Двадцать четыре часа мне нельзя ничего есть. У меня сильный понос. Сначала надо, чтобы желудок полностью опорожнился!

Да хоть бы и так! Подумаешь! Поголодать всего лишь двадцать четыре часа!

Здесь почти нет клопов. Вчера я получил чистое белье, когда меня вымыли в бане.

Вообще, вчера был хороший день. Несмотря даже на то, что при приеме в госпиталь они остригли меня наголо. Просто здесь такое правило. Поэтому я и не стал устраивать из-за этого сцену в бане. Но и они вели себя очень предупредительно.

— Ты же не будешь устраивать сцену из-за такой мелочи! — сказали они.

Когда я вчера, шаркая ногами, брел из амбулатории лагеря, то увидел какую-то женщину в военной форме, которая направлялась из комендатуры в лагерь. Сначала я хотел пойти по обходному пути, так как мне не хотелось приветствовать кого-то в русской военной форме, когда я сам имел такой жалкий вид и, согнувшись в три погибели от изнеможения, еле волочил обмороженные ноги.

Но потом я подумал: «А вдруг это фрау Ларсен?»

Фрау Ларсен?

Ну конечно! Ведь вполне возможно, что она приехала к своему мужу из Осташкова.

Я сам удивился, что мысль о том, что эта женщина в русской военной форме может быть фрау Ларсен, оставила меня равнодушным. У меня была высокая температура, и все происходящее казалось мне нереальным.

Однако я сошел с обходного пути и вернулся на главную дорогу, вдоль которой деревья выстроились как в парке.

Я смущенно улыбнулся, когда женская фигура подошла ко мне ближе. С моей стороны было невежливо в таком жалком виде загораживать ей путь.

— Как хорошо, что я снова встретила вас! — сказала фрау Ларсен, а это действительно оказалась именно она. — Если бы вы послушались моего мужа и прошли бы собеседование при приеме в школу у него!

— Все само собой сложилось так неудачно! Сейчас я иду в госпиталь. Ничего, я снова поправлюсь!

— Мне очень жаль, что так вышло, ведь это я уговорила вас поступать в школу. Извините, что я даже не имею права подать вам руки. Здесь все намного строже, чем в Осташкове. Но мы все равно постараемся что-нибудь сделать для вас.

Это было вчера. А сегодня, после того как я умылся и меня осмотрел врач, я с удовольствием вытягиваюсь на чистой белой простыне. Только сейчас я понимаю, какое большое значение может иметь для меня назначение фрау Ларсен политинструктором нашего лагеря.

Я лежу в 24-м корпусе для внутренних болезней. В соседнем корпусе лежат больные с дифтерией. В лагере разразилась эпидемия.

— Если мы не получим нужные медикаменты, все может закончиться очень плохо! — говорит один из санитаров.