Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Чего стоило уже только само оформление: маленькие столики, украшенные узорами, выжженными по дереву. Точно такие же табуретки. Стойка, за которой сидел библиотекарь, выдававший книги, и настоящий каталог. Здесь имелся даже один том автобиографического произведения великого Гёте «Поэзия и правда». Но, к сожалению, этот том почти всегда был на руках. Гёте оказал влияние и на нас, пленных.

— Вот если бы Гёте сам попал в русский плен! — так начал разговор один из пленных, с которым после сдачи книг в читальном зале, где можно было разговаривать только шепотом, я двигался к своему корпусу и клопам.

Он оказался жителем столицы рейха из берлинского района Шарлоттенбург, этот Гюнтер С., который заговорил о Гёте как о пленном. И это было нечто большее, чем просто попытка сострить. После пяти дней почти абсолютного голодания не могло возникнуть склонности к дешевым шуточкам. Ведь в мозгу пленного может родиться все, что угодно.

— Если бы Шиллер попал в плен, то наверняка бы погиб. Но Гёте вошел бы в актив. Он бы и здесь не потерял свое лицо.

Здесь постоянно были одни и те же люди, которые сидели в читальном зале с самого утра до позднего вечера. В основном это были те, кого не приняли в антифашистскую школу. После тяжелой работы на торфоразработках или на лесоповале их здоровье было подорвано, и они превратились в настоящие развалины. И вот теперь они сидели здесь и изучали все доступные им источники. Критически.

Они были согласны с крылатым выражением «Знание — сила!», которое было искусно выложено из разноцветных камней на песке перед входом в этот такой уютный дом.

Когда их глаза уставали от чтения, они смотрели на потолок, где на одной из украшенных резьбой балок красовалось еще одно выражение, находившее у них полное одобрение: «Учиться, учиться и еще раз учиться! Ленин».

Они не знали, смогут ли когда-нибудь использовать то, что здесь прочитали.

Иногда кто-то из них пропадал. Это означало, что его снова перевели в одну из рабочих категорий. Ему снова предстояло пройти через большую мельницу, пока в конце концов он снова не появлялся здесь, еще более бледный и худой.

Другие больше не появлялись никогда, так как они сразу попали в госпиталь или умерли.

Из окон читального зала были видны засыпанные снегом ветви деревьев и кустов. За ними находилась беседка, как в курортном парке. Отсюда хорошо просматривался и вход в столовую, что позволяло легко определить, когда люди из твоего корпуса шли на обед. А за столовой был забор из колючей проволоки, который отделял лагерную зону от территории антифашистской школы. Там до поздней ночи ярко горели фонари.

Те, кто сидел в читальном зале лагерной зоны, были настроены гораздо критичнее. Я тоже делал много записей и выписок, так как из Осташкова привез несколько тетрадей. Я сам сделал их из той бумаги, которая попала в Осташков вместе с оборудованием кожевенного завода, прибывшим из Инстербурга.

Так вот она какова, теоретическая сторона коммунизма. И то, что меня особенно поражает, я выписываю себе в тетрадь. «Энгельс. Развитие социализма от утопии к науке. 1892 год. Мы, немецкие социалисты, гордимся тем, что происходим не только от Сен-Симона, Оуэна и Фурье, но также и от Канта, Фихте и Гегеля».

Я записываю: «Материализм. Диалектика. Карл Маркс: «История определяется экономическим развитием».

Но в одном из писем Энгельса Йозефу Блоху, датированном 1890 годом, я нахожу: «В том, что последователи иногда придают экономической стороне большее значение, чем она этого заслуживает, Маркс и я должны отчасти Винить самих себя!»

Я показываю Гюнтеру С. из Шарлоттенбурга еще одну выписку, которую я сделал, работая в читальном зале.

«Энгельс в письме к Мерингу. 1893 год: «Если бы Ричард I Львиное Сердце и Филипп II Август ввели свободную торговлю, вместо того чтобы впутываться в крестовые походы, то можно было бы избежать пятисот лет нищеты и невежества. На эту сторону дела, которой я здесь смог коснуться лишь слегка, мне думается, все мы обратили внимания меньше, чем она того заслуживает. Это старая история: вначале всегда из-за содержания не обращают внимания на форму. Повторяю, я сам это делал, и эта ошибка всегда бросалась мне в глаза уже post festum, т. е. с запозданием».

— Что это значит? — спрашивает Гюнтер С., когда мы сидим в нашем корпусе и я зачитываю свою выписку.

— Как это соотносится с марксистской точкой зрения на роль личности в истории, если Ричард I Львиное Сердце мог бы избавить нас от пятисот лет нищеты и невежества? Великие личности тюрят историю не по марксистским представлениям. И Ричард Львиное Сердце был личностью, а не средством производства, которое могло бы повлиять на ход истории. А пятьсот лет это большой отрезок времени!

С Гюнтером С. и еще несколькими товарищами я обсуждаю все, что прочитал. Как же здорово узнавать что-то новое! Это хорошее утешение!

Однажды, когда в сгущающихся сумерках я все еще читаю книгу в читальном зале, хлопает дверь, и, стуча своими деревянными башмаками, входит Гюнтер С.

Услышав, как открывается дверь, я невольно поднимаю голову. Сюда многие заходят: активисты, венгерские офицеры, русские и доносчики. Или политинструктор.

Заметив, что Гюнтер С. кивнул мне, я сдаю книгу.

— Тут поблизости Эрик, который очень хочет с тобой познакомиться! — шепчет Гюнтер, чтобы не мешать остальным читателям.

— Да! — тихо отвечаю я. — Что за Эрик?

— Эрик работает в техническом бюро в школе. Он по профессии химик. Говорят, что во время работы в Германии он внес существенный вклад в разработку вискозного штапельного волокна. Необыкновенно умен. Я рассказал ему о наших беседах.

Когда я усаживаюсь напротив Эрика, меня охватывает неприятное чувство. У меня такое ощущение, словно меня поместили в пробирку, и кто-то рассматривает ее на просвет, после того как налил в нее кислоты.

При этом он очень любезен, этот Эрик. Говорит на венском диалекте. Действительно умница.

— Ты журналист? Интересно! Интересно!

Я тотчас завожу свою старую пластинку, которая у меня всегда наготове для таких случаев:

— Еще как интересно!

Через полчаса легкой болтовни мы уже лучшие друзья. Какая жалость, что я не попал в школу!

— Должно быть, здесь какое-то недоразумение! Так как всего лишь несколько дней тому назад моя фамилия еще была в списке одной из групп, — говорю я.

— Может быть, все еще можно исправить? — считает Эрик.

— Ах, сейчас мне не до этого! Я же болею!

Ни при каких обстоятельствах я бы не хотел сейчас попасть в школу. Там уже никто не говорит об отправке на родину. А в читальном зале я мог учиться гораздо лучше!

В этот момент в этой комнате, где обычно трудятся лагерные парикмахеры, открывается дверь. Входит фрау Ларсен, которую до сих пор я видел лишь мельком. Мы вскакиваем со своих мест.

— Подойдите ко мне! — официальным тоном говорит она мне.

— О чем вы говорили с этим человеком? — спрашивает она, когда Эрик Рогер, который подобострастно держится в тени, не может нас услышать.