Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Начальник пришел в ярость, когда переводчик перевел ему мои слова. Он скрежетал зубами. Ведь он уже посчитал, что отбыл свой срок — пятнадцать лет ссылки. А за это ему вполне могли добавить еще пару лет. Но не для того, чтобы подтвердить правоту военнопленного. А чтобы социалистический лес сохранил своих рабов!

Начальник бушевал от ярости, но не слишком громко. Это я был заинтересован в том, чтобы разговор шел на повышенных тонах. Те, кто стоял снаружи, должны были стать свидетелями. В конце концов, у начальника на поясе болтался пистолет. А кто его знает, на что он способен в припадке гнева и что он скажет в свое оправдание, если стоящие снаружи не услышат мои слова.

— Ничего! Ничего! — Он стукнул своим волосатым кулаком по столу. — Ты сдашь сапоги! Чего бы это мне ни стоило!

В этот момент я посчитал, что он не самый последний мерзавец. Он был незаурядной личностью. «Чего бы это мне ни стоило!»

Однако я все еще не сдавался. Хотя некоторые ребята из нашей бригады считали, что мне следует отдать сапоги. Если я не оставлю их здесь в лесу, их у меня все равно отберут в госпитале. Ребята обещали, что проследят за тем, чтобы мои сапоги носил не начальник, а кто-нибудь из наших людей. В конце концов, я не смог отговориться и тем, что предложенные взамен сапоги мне не подходят. Сапожник тотчас поспешил принести пару сорок пятого размера. Видимо, этот пес и подсказал начальнику, какие у меня отличные сапоги.

Так писать мне докладную или нет? Если даже начальника и накажут, свои сапоги я все равно не получу. И даже в том случае, если мне вернут сапоги, у начальника наверняка есть друг в лагерной комендатуре, который постарается меня погубить.

Подумаешь, жизнь одного пленного!

Кроме того, мне жалко начальника.

— Посмотрите на этого беднягу! — часто говорил я своим приятелям. — У нас на ногах кожаные высокие сапоги, а он ходит по снегу в рваных обмотках!

Наверняка начальник больше всего сердился из-за того, что я сказал ему, что он вызывает у меня жалость в своих рваных обмотках. Он, сын советского народа-победителя! А тут перед ним стоял я со своим сикозом [2] бороды на лице, похожий на прокаженного.

2

Сикоз — гнойное воспаление волосяных мешочков у мужчин в области бороды и усов.

И вот сейчас, лежа в госпитале на чистой белой кровати, я мысленно постоянно возвращаюсь к этой истории с сапогами.

Собственно говоря, и мне эти сапоги достались не совсем законно. Хотя лично я их не воровал. Но русский лагерь украл их у немецкого военнопленного, такого же, как и я сам. И вот теперь я снова вернул их лагерю. Как нажито, так и прожито!

Если бы я не знал, что только из-за плохой обуви погибли тысячи военнопленных, я бы никогда не стал так хлопотать из-за сапог. Но это все так горько. Лишь немного меня утешает то, что у других обувь еще хуже, чем та, что сейчас у меня на ногах.

Но интересно, чем они могут заниматься сейчас в лесном лагере?

Последнее, чем мы занимались, — это перевозили бревна из штабелей к реке.

Через всю зону сплошной вырубки.

Вдоль трубопровода.

Паводок должен доставить бревна вниз по реке.

Но это произойдет только весной.

Когда мы таскали сани с бревнами вдоль трубопровода, мы часто встречали гражданских людей.

Не только девушку с восточной внешностью и с ее упряжкой быков.

Когда однажды наша группа остановилась, чтобы перевести дух, к нам подошел мужчина и угостил каждого табаком.

До войны он жил в Москве. А сейчас его вместе с женой, которая тоже остановилась около нас, сослали в эту лесную глухомань, так как он побывал в немецком плену.

Жена торопила мужа, чтобы он не задерживался с нами, с немцами. Но он лишь отмахнулся, сказав: «Ничего!» Нас он называл «камрадами». Он имел на это право, так как немного узнал Германию.

И позже мы довольно часто встречали таких гражданских, которые были сосланы в эту лесную и заболоченную местность из-за того, что побывали в немецком плену.

Но теперь, когда я могу спать в своей больничной постели когда хочу, могу читать сколько захочу, так как свет в палате горит всю ночь, теперь появляются новые печали, которые меня гнетут.

Отдельно стоявшие кровати сейчас сдвигаются вместе, так как на двух кроватях теперь должны лежать трое. А вскоре и четверо. Но и этого все еще недостаточно. Из-за эпидемии дифтерии приходится освободить целый корпус.

Врач из Будапешта проходит по рядам. Некоторые симулируют. То есть им, конечно, нужен постельный режим. Да и всему лагерю нужен постельный режим. Но они не настолько больны, насколько прикидываются.

По сравнению с ними я чувствую себя вполне здоровым. Разумеется, мне пока еще нельзя выходить на улицу. Хотя после пяти дней у меня уже нет больше температуры.

Врач и виду не подал, хотя явно не поверил больному, который жаловался на боли в груди.

— Со мной все не так уж и плохо! — сразу говорю я, как только он подходит к моей кровати. Я просто не могу обманывать его.

Врач и бровью не повел. Но он и не хвалит меня за то, что я развязываю ему руки, и теперь с легким сердцем он может меня выписать.

Мы смотрим друг другу в глаза и все понимаем..

Каждый человек одинок. В глубине души у каждого есть что-то такое, что сильнее, чем эпидемия, сильнее, чем страх лишиться еще нескольких дней покоя на белой больничной кровати.

Так что же там, в глубине нашей души?

Это гордость и чувство собственного достоинства. Хорошее и сильное чувство собственного достоинства!

В сущности, это настоящая наука знать, когда надо быть гордым и когда следует изменить самому себе.

Глава 37

В течение первого дня, после того как меня выписали из госпиталя и я вернулся в лагерь, я чувствую себя хорошо.

Вновь поступившие из госпиталя получают в бараке самые теплые места на нарах.

Я лежу в 19-м корпусе. В нашем ряду это самый последний корпус. За ним находится уборная, за которой проходит забор из колючей проволоки.

Три четверти военнопленных нашего лагеря комиссованы. Они слишком слабы, чтобы работать. Они спускаются со своих нар только для того, чтобы пойти поесть. Три раза в день.

Потом мы идем строем в колонне по пять человек в ряд между двух рядов корпусов, проходим под березовым каркасом. Он выглядит как неудавшаяся триумфальная арка с советской звездой в середине.

И вот мы уже в столовой.

Суп здесь гораздо гуще, чем в лесном лагере. И хлеб тоже лучше, и его вес соответствует норме!

Но только в первый день! На следующий день суп становится жидким. И в обед нам уже не дают никакой каши!

А через день становится еще хуже, нам дают, можно сказать, почти что ничего. Только чай и сто пятьдесят граммов хлеба!