Передышка

Самолет взлетает. Под ним — великолепно снятые сверху горные цепи со сверкающими ледниками (думаю, это были Кавказские горы). И вдруг шейх ловко извлекает из-под халата огромный револьвер и, уперев его летчику в спину, требует изменить курс. Летчик, не оборачиваясь, принимает молниеносное решение: резко бросает самолет вверх и делает мертвую петлю. Перепуганного шейха отбрасывает на спинку сиденья, его мутит. Летчик как ни в чем не бывало продолжает полет по намеченному курсу. Через несколько минут, после новой серии удивительных кадров, запечатлевших горные выси, бандит приходит в себя, наклоняется к летчику и, снова наставив на него револьвер, повторяет свое требование. На этот раз самолет пикирует, несколько тысяч метров несется носом вниз навстречу отвесным скалам и пропастям. Шейх теряет сознание, и самолет опять набирает высоту. Полет продолжается несколько часов, на протяжении которых мусульманин вновь и вновь угрожает летчику, а тот в свою очередь проделывает фигуры высшего пилотажа. Последняя попытка живучего, как кошка, шейха добиться своего. Летчик бросает самолет в штопор, вокруг облака, величественные горы, ледники, и вот наконец приземление на нужном аэродроме. На шейха надевают наручники; вместо того чтобы свежего, как огурчик, летчика подвергнуть дознанию, степенные командиры пожимают ему руку, и тут же на летном поле он получает повышение и робкий поцелуй девушки, которого, казалось, он давно ждал [31] .

31

Судя даже по не совсем точному пересказу сюжета, речь идет о фильме Михаила Калатозова «Мужество».

Русские зрители бурно реагировали на несуразную историю, аплодируя герою и отпуская оскорбительные реплики в адрес предателя. Но это было ничто в сравнении с тем, что произошло на третий вечер.

На третий вечер показывали «Ураган», неплохой американский фильм тридцатых годов. Герой картины — моряк из Полинезии, новая версия «доброго дикаря», простой человек, сильный и безобидный, которого нагло задирает в таверне пьяная компания белых, и он, защищаясь, легко ранит одного из них. Разумеется, правда на его стороне, но никто не свидетельствует в его пользу. Полинезийца арестовывают, судят и быстрее, чем он успевает что-то понять, приговаривают к месяцу тюрьмы. Он мирится со своим положением всего несколько дней — не только из-за почти животной жажды свободы, стесненной к тому же ненавистными кандалами, но, главное, потому, что чувствует, знает: не он, а белые нарушили закон и, если таков закон белых, значит, это несправедливый закон. Он убивает тюремщика и бежит под градом пуль.

Теперь безобидный моряк становится настоящим преступником. На него идет охота по всему архипелагу, но бессмысленно искать его далеко: он спокойно вернулся в свою деревню. Его хватают и отправляют в каторжную тюрьму на одном из дальних островов, где его ждут работа и плети. Он снова бежит, бросившись в море с крутой скалы, крадет каноэ и много дней без еды и питья добирается до родной земли. Обессиленный, он достигает берега, на который вот-вот обрушится обещанный названием ураган. И страшной силы ураган не заставляет себя ждать, а беглец, как положено истинно американскому герою, борется со стихией, спасая не только свою возлюбленную, но и церковь, и священника, и верующих, наивно посчитавших церковь надежным укрытием. Реабилитировав себя, он вместе со своей девушкой направляется навстречу счастливому будущему, и над ними сверкает солнце, которое пробилось сквозь последние убегающие тучи.

Эта история, элементарная и довольно живо поданная, вызвала у русских безудержный восторг. За час до начала буйная толпа, привлеченная афишей с изображением полуобнаженной полинезийской красавицы, уже напирала на двери. В основном она состояла из молоденьких солдат, причем вооруженных. При немалой величине зала было ясно, что мест на всех не хватит, даже если люди будут стоять, потому-то они и толкались, бешено работали локтями, стараясь пробиться поближе к входу. Один человек упал, его чуть не затоптали, на следующий день ему пришлось обратиться в санчасть. Мы думали, ему переломали все кости, но он отделался несколькими ушибами. Крепкий народ! Еще немного, и двери оказались выбитыми, выломанными, кто-то уже орудовал обломками, как палицами: толпа, хлынувшая в театр, с самого начала была возбуждена и настроена воинственно.

В героях фильма они видели не бесплотных персонажей, а друзей и врагов из плоти и крови, и эти друзья и враги были от них в двух шагах. Каждый поступок моряка зрители приветствовали оглушительным «ура», опасно размахивая вскинутыми над головой автоматами; полицейских и тюремщиков осыпали страшными проклятьями, кричали им: «Катись отсюда!», «Чтоб ты сдох!», «Долой!», «Не тронь его!». Когда после первого побега раненого, обессиленного моряка снова заковали в цепи и над ним с язвительной ухмылкой начал глумиться Джон Карадайн [32] , зал взорвало. Возмущенная публика истошно кричала, защищая невиновного; грозная толпа мстителей ринулась к экрану, их, в свою очередь, поносили и пытались остановить менее горячие из зрителей, которые хотели узнать, чем кончится дело. В полотно экрана полетели камни, комья земли, обломки дверей, кто-то, негодуя, даже запустил в экран ботинком и угодил точно между глаз ненавистному врагу, оказавшемуся как раз на переднем плане.

32

Американский актер, исполнитель одной из ролей в фильме Джона Форда «Ураган».

Когда дошло до длинной сцены неистового урагана, начался настоящий шабаш. Послышались пронзительные крики нескольких женщин, стиснутых возбужденной толпой. В зале появился шест, потом еще один, их с оглушительным гиканьем передавали над головами из рук в руки. Сначала было непонятно, для чего они, но вскоре все прояснилось: это была, возможно разработанная заранее, операция не попавших в зал, которые томились снаружи, попытка взобраться на балкон — «женскую половину».

Шесты уперли в пол и прислонили к балкону, после чего несколько безумцев, сняв сапоги, стали карабкаться по ним, — так на деревенских ярмарках карабкаются по шестам в надежде заполучить прикрепленный на вершине приз. Сцена штурма балкона отвлекла зрителей от происходившего на экране. Едва одному из штурмующих удавалось подняться над морем голов, десятки рук хватали его за ноги и стаскивали вниз. Образовались группы болельщиков и противников. Одному из смельчаков удалось вырваться из рук толпы и рывками продолжить путь вверх. Немедленно по тому же шесту за ним последовал другой. Первый уже почти достиг балкона, когда между ним и вторым искателем приключений завязалась борьба, продолжавшаяся несколько минут: нижний вцеплялся верхнему в ноги, верхний вслепую отбрыкивался. В это время над парапетом балкона показались головы итальянцев, поспешивших по крутым лестницам Красного дома на помощь осажденным женщинам. Защитники оттолкнули шест, секунд пять он оставался в вертикальном положении, после чего, как сосна, поваленная дровосеками, рухнул на толпу вместе с вцепившимися в него двумя неудачниками. Тут случайно или в результате разумно принятого решения, сказать не берусь, киноаппарат погас и зал погрузился в полную темноту. Загудев еще страшнее, все бросились наружу и, ругаясь на чем свет стоит, высыпали во двор, освещенный луной.

Ко всеобщему сожалению, на следующее утро кинопередвижка отправилась в путь, а вечером русские предприняли новую попытку проникнуть в женские владения, теперь уже с крыши, по водосточным трубам. После этого добровольцы из итальянцев установили ночное дежурство, но все равно, спокойствия ради, женщины покинули балкон и присоединились к основной части женского населения, занимавшей большую общую комнату, — в тесноте, да не в обиде.

Театр

И все же примерно в середине августа почва для сближения с русскими нашлась. Несмотря на соблюдение производственной тайны, всему лагерю стало известно, что «румыны» с согласия и при поддержке русского начальства готовят концерт самодеятельности и репетиции проходят в «Покатом зале», где у починенных на скорую руку дверей выставлены посты, чтобы не впускать посторонних. Среди номеров концерта была чечетка. Один моряк, большой мастер этого дела, тренировался каждый вечер, и в зал допускались лишь избранные советчики и знатоки. Всякому ясно, что бесшумно отбивать чечетку невозможно, поэтому проходивший как-то мимо Лейтенант услышал громкую дробь и, не встретив, разумеется, сопротивления постовых, вошел в «Покатый зал». Посидев на двух-трех репетициях, он с непроницаемым лицом (сказывалась привычная выдержка) заявил, к немалому смущению организаторов концерта, что является большим любителем танцев и сам на досуге не прочь потанцевать, а освоить чечетку — его давнишняя мечта. Моряка-чечеточника тут же попросили, вернее, обязали преподать Лейтенанту несколько уроков.

Мне так хотелось побывать на этих уроках, что я, пробравшись по лабиринтам коридоров Красного дома, незаметно проникал в «Покатый зал» и прятался в темном утлу. Лучшего ученика, чем Лейтенант, невозможно было представить: сосредоточенный, упорный, старательный, к тому же с хорошими природными данными. Танцевал он в форме и в сапогах, ровно час по часам, не давая даже минутной передышки ни себе, ни учителю. Быстро делал успехи.

Когда через неделю состоялся первый концерт, номер «Чечетка» поразил всех: учитель и ученик танцевали слаженно, с безукоризненной синхронностью; учитель — весело, с ужимками, в фантастическом цыганском наряде, который смастерили ему женщины, Лейтенант — важно, глаза в пол, со скорбной торжественностью, словно это не чечетка, а ритуальный танец. Естественно, он был в полном обмундировании. Медали на груди и кобура на боку плясали вместе с ним.

Им хлопали. Впрочем, как и всем исполнителям даже за не слишком оригинальные номера (в программе были и классические неаполитанские песни, и «Пожарные Виджу», и хоровое исполнение «Монтанары» под управлением Синьора Унфердорбена, и скетч о влюбленном, стремящемся завоевать девичье сердце с помощью не букета цветов, а свертка с рыбой — нашей вонючей ежедневной едой). Но особый и вполне заслуженный успех выпал на долю двух выступлений, они действительно отличались от остальных.

Вперевалку, с трудом передвигая негнущиеся ноги, на сцену вышел большой толстый человек в маске. Закутанный во множество одежд, он напоминал всем известного Бибендума с рекламного щита автомобильных покрышек «Мишлен». Точно заправский атлет, он поднял над головой сцепленные руки и потряс ими, приветствуя публику. Тем временем два ассистента с большим трудом подкатили к нему спортивный снаряд для поднятия тяжестей — штангу с двумя здоровенными кругами на концах.

Толстяк наклонился, вцепился в нее, напрягся, но… ничего не вышло: штанга с места не сдвинулась. Он снял с себя плащ, аккуратно свернул, положил на пол и сделал новую попытку, но штанга даже не пошевелилась. Тогда он снял второй плащ и положил рядом с первым. Так он снимал с себя по очереди плащи, пальто, шинели, телогрейки, уменьшаясь и худея на глазах, и, хотя вскоре вся сцена была завалена одеждой, штанга оставалась на месте, точно в землю вросла.

Покончив с пальто и плащами, он принялся снимать пиджаки, кители, гимнастерки, тужурки и куртки всех образцов (среди которых в честь нас, немногочисленных узников, была и полосатая куртка хефтлинга), потом очередь дошла до многочисленных рубашек, и, освободившись от каждой, он с торжественной невозмутимостью подходил к штанге и безрезультатно пытался оторвать ее от пола, при этом неудачи не вызывали у него даже признака нетерпения или досады. Сняв то ли четвертую, то ли пятую рубашку, он не опустил ее на пол, а принялся внимательно осматривать: отстранял от себя на расстояние вытянутой руки, подносил к глазам, теребил воротник, прощупывал с обезьяньей ловкостью швы и, наконец, извлек большим и указательным пальцами воображаемую вошь. Сначала с выражением ужаса он тщательно обследовал ее, потом бережно положил на пол, очертил мелом, обернувшись, схватил одной рукой штангу, которая взлетела почему-то вверх, словно пушинка, и коротким прицельным ударом эту вошь раздавил.