Переходы

Незнакомец все стоял на пороге, не смущаясь тем, какое привлек к себе внимание, глядя в пустую тьму так, будто ему только что явился призрак. Вид у него был не грешника, а человека, против которого долго и тяжко грешили. Телом щупл, с тонкими усиками на верхней губе и реденькой козлиной бородкой. Льняные волосы, выбивавшиеся из-под полей широкой шляпы, отрасли до самого воротника. Костюм, мокрый и помятый, все же выглядел недешевым, сшит был добротно и по мерке, в Новом Орлеане так одеваются только надсмотрщики с плантаций выше по реке или состоятельные янки, недавно перебравшиеся в город.

В вист сподручнее всего играть вчетвером, так что я обрадовался незнакомцу: треугольник наш станет квадратом. Я окликнул его по-английски, предлагая к нам присоединиться, но он продолжал все также бессловесно стоять и смотреть в темноту, разглядывая некоего могущественного тайного демона. Я попытался еще раз, по-испански, с тем же результатом, и в третий раз, по-французски. На это он вздрогнул, как будто я вывел его из гипнотического оцепенения. А потом спросил на безупречном французском, какой редко услышишь в тех местах, в какую мы игру играем. Во вдовий вист, ответил я, но если он не против, интереснее будет в бостон.

Не произнеся больше ни слова, он сел и включился в игру. В бостон он играл не слишком умело и не слишком удачливо, да и не было ощущения, что он стремится выиграть. Играл бездумно, машина, а не человек, почти не обращая внимания на карты. Приходилось постоянно его дергать и теребить: мысли его явно витали далеко, пока сам он находился рядом. Когда мы закончили и приятели мои собрались уходить, он попросил вернуть его деньги — за короткое время он проиграл доллар или даже больше; в ответ дружки мои расхохотались, сочтя его просьбу шуткой. Их реакция ввергла его в еще большее сокрушение.

Когда мы остались наедине, я решил удовлетворить свое любопытство касательно этого молодого человека и спросил, не привиделся ли ему призрак, ибо такое можно предположить по выражению его лица. Он заверил меня, что ничего подобного. Долго его уговаривать не пришлось; сперва робко, а потом, при пособничестве бутылки рома, все с большим пылом он начал пересказывать мне свою жизнь, события как прошлые, так и недавние; привожу далее краткое изложение.

Звали незнакомца Жаном-Франсуа Фёйем. Прямо сегодня днем он, по собственным словам, забрел, не раздеваясь, в мутные воды Миссисипи с твердым намерением живым на берег не возвращаться. Но, погрузившись с головою, передумал и, хотя и с большим трудом, сумел выбраться, несмотря на сильное течение и дополнительное бремя намокшего шерстяного костюма, который затем и надел, чтобы обратного пути не было. Тем самым, добавил Жан-Франсуа угрюмо, он показал себя дважды трусом: из трусости не смог довести до конца трусливый поступок. Молодой человек меня заинтриговал, я поинтересовался, откуда он родом.

Фёй был младшим сыном богатого честолюбивого фермера из Бордо. Я сказал ему, что сам родом из Тулона, и то, что рядом соотечественник, его слегка воодушевило. Отец готовил его к поприщу священника, но Фёйя с самого детства притягивали к себе картины, развешанные по стенам их приходской церкви. Неодобрение отца только разжигало его страсть, и в шестнадцать лет, вопреки воле pater familias, он отправился в Париж с твердым намерением стать художником. Благодаря рекомендательному письму от знакомого семьи, аристократа, он поступил в ученики к мастеру Анну-Луи Жироде де Руси-Триозон. Фёй, по собственному признанию, был учеником старательным и добросовестным, но не особенно одаренным; завершив учебу, он несколько лет безуспешно пытался прокормиться в Париже, но заказов почти не получал.

Когда во Францию стали доходить слухи об успехе некоторых французских портретистов в Америке, Фёй решил эмигрировать. После смерти отца он унаследовал небольшую сумму, продал все свое имущество (весьма скудное) и приобрел билет до Нового Орлеана, в твердой решимости сделать себе имя в Новом Свете. Но эмиграция никак не повлияла на его фортуну, если только такое возможно, — дела пошли даже хуже. Его, пожаловался он, отличает крайняя робость, которая мешает заводить дружбу и знакомства, а без таковых в его ремесле не преуспеть. Усугублялась ситуация тем, что большую часть своего какого-никакого наследства он проиграл в карты во время перехода через Атлантику. По прибытии в Америку он узнал, что его соотечественник Жан-Жозеф Водешан прибыл из Франции лишь месяцем раньше и открыл мастерскую во Французском квартале. Более того, Водешан, в отличие от него, обладал изысканными манерами и основательным капиталом: помещал объявления в «Орлеан газетт», похвалялся своей известностью в королевских домах Европы, а жилище свое обставил и отделал в стиле парижских художественных мастерских: диван, бордовые шелковые обои, мебель в стиле ампир, бархатные драпировки, а на стене в золотой раме — портрет полнотелой молодой женщины, его сестры, хотя прозорливый Водешан намекал потенциальным заказчикам, что это аристократка, к которой он испытывает неразделенную страсть.

За несколько недель в Америке Фёй потратил почти все остатки отцовского состояния и теперь стоял на пороге полного краха. Все потеряно, говорил он, в том числе и его честь, ибо, даже если он найдет денег на возвращение во Францию, все равно останется неудачником.

За мою жизнь в теле Жубера мне, разумеется, не раз приходилось встречаться с несчастными, пострадавшими от самых тяжких ударов судьбы. Но ни один из них не нес свое бремя с таким полным отсутствием чувства собственного достоинства. Я намекнул, что, возможно, еще не все потеряно, что в бочке дегтя еще можно попробовать отыскать ложку меда. Нет, упорно твердил Фёй, совершенно напротив, все, все потеряно. Он проклят, вскрикнул он, обхватив голову руками, злосчастен и проклят, и не желает более жить ни единого дня.

Выслушивая жалобы художника, я ощутил, как в душе у меня всколыхнулись самые неожиданные чувства, описать которые можно лишь как завистливое презрение. Каких бы высот я смог добиться в его положении, подумал я, обладай я, как и он, молодым крепким телом, натренированным умом и достойным положением в обществе. Из этих чувств естественным образом и почти мгновенно родилась мысль, которая, несмотря на все попытки ее изгнать, крепко обосновалась у меня в мозгу, и как я ни силился ее обуздать, это лишь содействовало ее триумфу. Вообразите себе картину: мы сидим наедине, если не считать трактирщика, который со скучающим видом перетирает стаканы в дальнем конце пустого зала. Гроза унялась, в узкое одинокое окошко трактира вливается яркий солнечный свет.

Он не капитан. Даже не моряк. Более того, он поведал мне, что во время перехода через Атлантику непрестанно мучился морской болезнью. Но мною вдруг овладело желание заполучить именно то, от чего он так стремился избавиться. Если ему жизнь не дорога, то я стану беречь ее вместо него как самое ценное сокровище.

Случается, что самые удачные планы приходят нам в голову до конца продуманными, будто их посылает само небо. Так оно случилось и в этот раз. Я сказал Фёйю: чтобы удача повернулась к нему лицом, он должен написать портрет, который бы вобрал в себя весь его талант, а потом выставить и тем привлечь заказчиков. Лучше, чтобы это был портрет человека неординарной внешности, причем виртуозность исполнения должна останавливать каждого прохожего. Я предложил написать ему мой портрет: жизнь моя на исходе, и мне хотелось бы увековечить свой облик, уж какой есть. А потом я с дорогой душой позволю ему выставить эту картину у себя в мастерской, пока не потекут к нему другие заказы. В первый момент он отказался, более того, проявил весьма неприятное упрямство. Мне пришлось настаивать, улещивать, все это лишний раз свидетельствовало о его скудоумии, ибо предложение было не только толковым, но и щедрым. В итоге он согласился, хотя и с явным сомнением на лице. Он заподозрил меня в своекорыстии, но в чем именно оно состояло, сообразить не мог. Я отдал ему свой выигрыш в только что завершившейся игре — доллара три-четыре, а потом еще двадцать долларов как залог серьезности моих намерений, а также чтобы он мог купить необходимые для нашей совместной затеи материалы. Мы даже назначили дату — завтрашний день, а также время — два часа пополудни. Я в последний раз наполнил стаканы ромом, опустошив бутылку, и мы отпраздновали наш уговор.

Тут меня посетило вдохновение. Он поднес стакан к губам с алчностью, свидетельствовавшей о слабости к спиртному. Я опустил ладонь ему на предплечье, задержав на миг движение его руки.

— Глаза, — произнес я, подавшись вперед, — в них вся суть. Напишите их как следует, и вам удастся изобразить душу человека. А написав их дурно, вы упустите его суть.

Фёй кивнул в знак согласия.

— Глаза одновременно и самая важная часть любого лица, и самая сложная для художника, — заметил он.

Ладонь моя все лежала у него на предплечье. Я почувствовал, как он вновь пытается встать, и вновь его остановил. Спросил, есть ли у него предпочтения относительно цвета глаз, которые он любит изображать, — например, голубые или темные? Он немного подумал и ответил, что, по его опыту, темные глаза писать проще, чем голубые или зеленые, поскольку в них, как правило, меньше нюансов, а значит, передавать их легче. Ну ладно, ответил я, постараюсь сделать так, чтобы завтра глаза мои были карими. Фёй глянул на меня озадаченно и попросил повторить сказанное.