Переходы

Восемь месяцев в году ужин на плантации Дезире — а это всегда была торжественная трапеза — подавали на веранде. Мишо, рeге et fille, чванились своим французским наследием, так что ужин неизменно сервировали в континентальном духе, одно блюдо за другим, а не все сразу, на лиможском фарфоре, с бордоскими винами в хрустальных бокалах. В эти часы, сидя во главе длинного стола напротив Гортензии, а Жанна и другие служанки дожидались поблизости, Дезире Мишо делался неостановим. Он остро нуждался в слушателях, и мы всегда были готовы услужить — Гортензия и я, равно как и надсмотрщик Шампи, а зачастую и несколько приглашенных гостей: семьи владельцев соседних плантаций, наезжавшие на день-другой, или визитеры с низовий реки, гостившие по несколько дней или недель.

Выпив бокал вина, Дезире неизменно пускался в пространные рассуждения на одну из своих излюбленных тем, причем никакие возражения не допускались. Он мнил себя философом-любителем, особенно в том, что касалось расовых вопросов: негры, их ущербность, благо, которым для них является служение белым. Про рабов с неразбавленной кровью Дезире сказать было нечего: чистокровному негру воздаяние от людей не светит по причине греха Хама, однако у него остается надежда на Божественное воздаяние, даровать которое волен не человек, а Бог в своем милосердии. Но распространяется ли то же проклятие на полукровок? Он вынужден признать, что в Луизиане достаточно полукровок, которые на свободе процветают, что указывает на то, что они не обделены положительными свойствами и способны, при благоприятных обстоятельствах, приблизиться к состоянию белого человека. Достойны ли полукровки воздаяния? На эту тему он мог рассуждать вечер за вечером, часто приводя в пример присутствовавших полукровок, в том числе и Жанну — всех их приучили проявлять полное равнодушие к разговорам, которые ведут между собой их хозяева. Тирады его неизменно завершались одним и тем же выводом: негру куда легче влачить его животное существование, чем бремя забот жизни белого.

Дезире неизменно повторялся, так что с годами я научился следить за его речью, почти на нее не отвлекаясь, — в это время я мог насладиться беспримесным одиночеством. Если Дезире пьянел, то и вообще лучше было полностью сосредоточить свое внимание на тарелке. А поскольку содержимое тарелки давно стало главной моей отрадой, я охотно подчинялся этому правилу. Расовые теории Дезире я решился оспорить лишь раз и тут же об этом пожалел. В моих словах он усмотрел вызов своему несокрушимому авторитету. Отповедь его оказалась настолько яростной, что прервал он ее, лишь когда Гортензия ударилась в слезы. Эпизод был крайне неприятный, и я дал себе слово больше такого не допускать. Однако в мозгу у меня проклюнулось зерно неповиновения, и Дезире каждый вечер орошал его своими монологами.

Во мне же продолжалась собственная моя, куда более прискорбная метаморфоза: зрелище я собой являл все более и более отвратительное. Мне с трудом удавалось встать на ноги, чтобы посмотреть на собственное отражение в зеркале, а зеркал в доме было полно. Я был ненасытным сладкоежкой, а сахарная плантация не место для сладкоежки. Тело мое под влиянием фатального сочетания обжорства и праздности все разбухало, зубы гнили. Зубная боль то и дело вынуждала предпринимать мучительное путешествие вниз по реке к дантисту в Новом Орлеане, после слезного прощания с Гортензией целая процессия слуг отряжалась для того, чтобы перемещать мое разбухшее тело через препоны и препятствия внешнего мира. В конце концов, дабы положить конец терзаниям, мне удалили все оставшиеся зубы. Когда меня вывезли из кабинета дантиста, стоимость моих челюстей равнялась стоимости нескольких рабов.

Годы шли, и у меня на глазах совершалась иная метаморфоза: девочки в молодую женщину, державшуюся с гордостью и достоинством. Ее сходство с прежним моим обликом все возрастало. Жанна превращалась в моего двойника, мое подобие, мою сестру. Она, разумеется, не обращала на меня ни малейшего внимания за пределами того, чего требовало исполнение ее обязанностей. И вот у меня сформировалась мысль совершить переход в тело этой молодой рабыни, которая каждый день прислуживала мне за столом. Если уж решаться на очередной переход, нужно избежать ошибки, допущенной при предыдущем. Ведь в итоге пришлось лечь в дрейф на этой луизианской плантации, но мечты мои то и дело устремлялись к тому, чтобы начать все заново, как в нравственном, так и в физическом смысле. Жанна стала символом взыскуемого мною обновления. Но поскольку жить в рабстве мне не хотелось, нужно было еще до перехода даровать ей свободу. Освободить раба — задача не из простых. Можно было либо выкупить ее и дать вольную, либо организовать ее побег, что сопровождалось риском поимки и наказания. В темнице в подполе того самого дома, где мы каждый вечер собирались, чтобы наесться до отвала, сидели непокорные рабы, терпевшие несказанные муки. Нужно было избежать подобной участи. Однако собственных денег у меня не имелось, выкупить девушку я не мог, да если бы и выкупил, проблем стало бы не меньше, а больше. Дело в том, что, когда Жанна находилась поблизости, взгляд Гортензии то и дело обращался в мою сторону, и она явно терзалась тем, какое внимание я оказываю девушке; от меня Гортензия никогда не видела ничего, кроме учтивости. Перехватив мой тоскливый взгляд, обращенный на Жанну, она впадала в неуемную ярость и в слезах молила отца куда-нибудь девушку отослать. Дезире отвечал, что отослать ее некуда, разве что на невольничий рынок. «Так отошлите на невольничий рынок, папа», — упрашивала она, понимая, что просит его услать из дому собственную дочь, ее сестру.

Однажды осенним вечером тысяча восемьсот тридцать восьмого года, за ужином на веранде, когда во тьме сада внизу нежно перемигивались светлячки и весь мир был тих и покоен, Дезире наконец решил удовлетворить очередную прихоть дочери. Жанна, с обычным своим бесстрастием, прислуживала нам. Она стояла всего в нескольких футах и явно все могла слышать, когда он объявил:

— Если тебе этого хочется, я ее продам.

Гортензия подняла на него глаза, раскрытые в радостном изумлении.

— Что вы сказали, папа?

— Я про Жанну. Если тебе этого хочется, я ее отсюда отошлю.

Эта новость повергла меня в смятение, которое мне с трудом удалось скрыть. Я тут же бросил взгляд на Жанну. Она не моргнула, не вздрогнула, не пошатнулась. Вообще не выдала никаких чувств. Дезире мог с тем же успехом говорить о некой неведомой незнакомке. Мы могли с тем же успехом обсуждать починку колокольни или цены на сахар.

Гортензия, напротив, явственно обрадовалась. Не произнесла ни слова, дабы не выказать злорадства, но так и сияла от удовольствия. Наконец-то победа была близка. У нее ушли годы на то, чтобы уговорить отца продать свою дочь-полукровку. Гортензии удалось добиться своего, и теперь, согласно ее понятиям, она обязана была отреагировать на свою победу со всей должной деликатностью. Удовлетворение свое она выказала лишь подспудно: оживленностью взгляда, нотками голоса, стремительностью движений. Решение принято, говорить больше не о чем.

Как всегда, после того как разлили по бокалам мадеру и зажгли сигары, Гортензия взяла книгу, которую читала нам каждый вечер. По ее заверениям, книга была в Европе в большой моде. Гортензия начала читать с того места, где Виктор Франкенштейн взбирается на ледник Монтанвер:

— «Увы! — читала она. — Почему человек так гордится чувствами, возвышающими его над животными? Они лишь умножают число наших нужд. Если бы наши чувства ограничивались голодом, жаждой и похотью, мы были бы почти свободны; а сейчас мы подвластны каждому дуновению ветра, каждому случайному слову или воспоминанию, которое это слово в нас вызывает».

Она продолжила:

— «Мы можем спать — и мучиться во сне, // Мы можем встать — и пустяком терзаться, // Мы можем тосковать наедине,// Махнуть на все рукою, развлекаться, — // Всего проходит краткая пора, // И все возьмет таинственная чаща; // Сегодня не похоже на вчера, // И лишь Изменчивость непреходяща»^[3].

В тот вечер, таща свою тушу мимо двери в покои Дезире, я заметил, что она приоткрыта. Услышал тихие голоса, осторожно заглянул в щель и увидел, что мать Жанны Берта стоит на коленях рядом с сидящим Дезире и со слезами умоляет его не продавать Жанну. Он нежно гладил ее по голове.

— Ну-ну, — приговаривал он. — Ну-ну.

На следующий день вечером — прислуживали нам и Жанна, и Берта — Дезире объявил, что решил продать не только Жанну, но и Берту. Вновь юная Жанна не выдала своих чувств, мать же ее подхватила подол юбки и убежала в слезах. Ее безутешные рыдания не смолкали много часов, пока среди ночи не раздался громовой голос Дезире: он приказал отвести Берту в подпольную темницу и заковать в наручники, чтобы он мог спокойно поспать.

Я знал: Гортензия сделает все, чтобы у меня не выдалось возможности приблизиться к Жанне до их отъезда. Для осуществления перехода нужно было измыслить план, который позволил бы мне под благовидным предлогом уехать с ними. В канун их отбытия в Новый Орлеан в сопровождении одного из надсмотрщиков я собрал в кулак все свое небогатое мужество и начал осуществлять свой план: неохотно вскарабкался на верхнюю площадку главной лестницы и, несколько минут поколебавшись, отдался на волю силы тяжести, да так, что по ходу падения выбил себе передние зубы. Изо рта у меня потоком лилась кровь, свои золотые зубы я сжимал в кулаке — и тут же было принято решение, что я поеду в Новый Орлеан вместо надсмотрщика, там мне починят зубы, а потом я отправлюсь на невольничий рынок продавать Жанну и Берту. Предполагалось, что отсутствовать я буду неделю. Никогда не забуду смятения в глазах у Гортензии, когда она целовала меня в щеку. Видимо, чутье ей подсказало, что мы расстаемся навек.

Когда я вместе с двумя женщинами уселся в тележку, которая должна была доставить нас к причалу, подошел Дезире, выдал мне владельческие грамоты на Жанну и Берту и шепотом добавил, что я могу продать их поодиночке, если так будет выгоднее. Отвернулся, даже не попрощавшись с дочерью — та, как обычно, ничем не выдала своих чувств — и с ее матерью, страдания которой явственно читались у нее на лице.

Путь по реке до Нового Орлеана занял остаток дня и почти весь следующий — тряское тошнотворное странствие на пароходе «Феникс», с котлом слишком мощным для его хрупкого корпуса. Всю дорогу нас трясло крупной дрожью. Мы тащились под грохот мотора по извилистой реке, мимо палов на полях сахарного тростника — в небо повсюду вздымался густой дым. Всю поездку я провел в тумане лауданума, глуша нестерпимую боль во рту, и это только усилило морскую болезнь.