Перехваченные письма
Шрифт:
Трое или четверо перебежали перед нами тропу под ветками, таща пулемет. Одновременно откуда-то сбоку выскочил и обогнал меня с Ковалевым прапорщик Муравьев, загорелый, в белой гимнастерке, в английской фуражке. Он что-то кричит на ходу — кажется, «ура».
На какой-то промежуток времени все замерло на зеленой поляне. Я понимал, что происходит что-то очень значительное во вселенной, какое-то торжество, вроде того момента за литургией, когда после возглашения иерея: «Твоя от твоих» — хор медленно начинает: «Тебе поем». Это почувствовал, по-видимому, и Ковалев, замерший на месте с просветленным лицом. Он стоял как бы в нерешительности: стать на колени, или не надо. Кажется задержался на бегу и Муравьев. И все застыло в таком восторженном покое, что я вознегодовал на Муравьева, который первый нарушил
Ведь в меня могут попасть сзади, свои. Но вот что самое важное. Земля здесь идет отвесно вниз, под кустами овраг и, кажется, глубокий, которого я сперва не заметил. На дне его растет бузина.
Там было сыро, темно и защищено от пуль. Сильно, но не слишком, болело плечо, бок и колено — не помню, как и обо что ударился, о сарай или о землю, когда меня швырнуло. Вдруг я оказался в странном одиночестве, непривычном на войне, отделенный от наших и от неприятеля. Все исчезло. Стрельба удалялась. Я жив и, кажется, не ранен. Двое со мной убиты, меня отшвырнуло, сзади видели, что я не сам бросился в кусты. Но теперь жить, жить, во что бы то ни стало. Я, оказывается, крепко связан с миром, кусты и овраги защитили меня лучше, чем Ковалева, Савицкого, Муравьева и стольких других, лучше, вероятно, чем Андрея. Земля опять уберегла меня. За какие заслуги? Ради каких новых подвигов?
Овраг уводил от реки, как мне показалось. Я пошел по дну его, ломая и разгребая кусты, обдумывая, как поступить, если наши отбиты, и я окажусь в плену. Из того мира, сверху и со стороны, донеслось «Ура, ура!» вперемежку с руганью и выстрелами. Если наши ушли, я срежу погоны, сброшу кокарду и выйду ночью, даже завтра, из этого зеленого прохладного убежища.
Я провел в кустах много времени, несколько часов, кажется, во всяком случае дольше, чем следовало в моем положении, и только под вечер взобрался по откосу и посмотрел на мир сквозь листья. Было пусто, тянулись огороды, за ними хаты. Это были задворки все той же деревни и, высунувшись подальше, я увидал сарай и лужайку, теперь как будто пустую. Людей долго не было видно. В чьих же руках эта деревня?
Наконец, за огородами прошел человек, ведя в поводу лошадь. Теперь все сомнения отпали: спасен. Ясно видны были казачьи лампасы и погоны. Выждав, что он удалится, я вышел и пошел в деревню.
Первыми, кого я встретил на улице, был Иванис с группой моих пулеметчиков. Они встретили меня радостно, их лица выражали одобрение моей отваге. Но я сердито сказал им:
— Ну что ж вы застряли на огороде или в винограднике, черт возьми. Да к тому же чуть не попали в меня, когда меня отбросило к сараю, так что щепки летели и солома на крыше с моей стороны. Имейте в виду, чтоб больше это не повторялось. Убитых, по крайней мере, вынесли? Или оставили, по вашему обыкновению…
Многие сны о войне снились мне в Париже, в жарко натопленном номере с полуоткрытым окном. Сны беспокойные, на самой границе кошмара… Я иду, незаметно скрывшись от людей; позади в многооконном доме осталось целое общество — молчаливых и неблагополучных, отчужденных, хоть и неопасных — еле вырвался. И вот теперь дорога, темнеет, пусто, и вдруг навстречу едут телеги. Некуда уйти на равнине и поздно спрятаться в кусты, срезать погоны — мы сближаемся. В телеге — мужик с глазами черными и пронзительными и такой же мальчик, сын его. Они уже разоблачили меня, но до времени притворяются, что не замечают, однако попридержали лошадь. Надо что-нибудь сказать. — «Вы — цыгане?» — спрашиваю равнодушным голосом. — «Нет, мы — поляне». И едва он сказал, вдруг все вокруг наполнилось такими же телегами с черноглазыми людьми, все сгрудились вокруг, как
на базаре, и нельзя ступить ни шагу в сторону, где уж тут скрываться. «Какие поляне?» — «Известно какие, православные».Попался и не готов к ответу. Сейчас конец. Сейчас возьмут в плен. «Довольно, — говорю, — затянулась канитель». Сердце бьется, бьется, и уже не в поле, и ритмически звучат слова из другого мира: «затянулась канитель, затянулась канитель». Надо запомнить: это о войне и революции.
17-го марта 1922 года на ст. Валкань (Банат) в 11 ч. дня штаб-ротмистр граф Татищев, лежа у себя в комнате на кровати, взял револьвер системы Наган, заряженный двумя патронами, направил его себе в лоб (на расстоянии двух вершков) и, полагая, что выстрела не последует, спустил курок. Пуля, пробив верхнюю часть фуражки, застряла в полу, в одном аршине от кровати. Нижняя часть лба и переносица оказались покрытыми следами взорвавшегося пороха. Стоя рядом с Татищевым, я видел все до мельчайших подробностей и был уверен, что он убит, так как столб пламени ударил ему прямо в лицо. Случай этот я считаю настолько необычайным, что счел долгом его записать.
Корнет Собриевский
Все, записанное корнетом Собриевским, подтверждаю. Описываю свои переживания во время упомянутого случая. Я лежал на кровати, направив офицерский револьвер системы Наган в собственную переносицу; будучи убежден, что обе пули находятся не против ствола, спустил курок. Был оглушен внезапно последовавшим взрывом, причем я осознал выстрел прежде, чем услышал звук. Немедленно после выстрела я встал с кровати и направился к двери, не совсем отдавая себе отчет, что произошло. На вопрос корнета Собриевского, ранен ли я, ощупал свою голову и убедился, что раны нет. До сего момента чувствую шум в ушах, ощущение, как после легкой контузии. Объяснить свое спасение не в состоянии. Подтверждаю своим честным словом, что целился себе в переносицу и в момент выстрела не изменял направления ствола.
Штаб-ротмистр граф Татищев
Утверждаю, что патрон был исправен. Я накануне осматривал револьвер и патроны вместе с капитаном гвардии Мехницким.
Наган принадлежит капитану гвардии Костюку.
(Подпись неразборчива)
17.III.1922, 8 ч. вечера
Ст. Валкань
Глава 2
ДВОРЯНСКИЕ ГНЕЗДА
В ночь с 3 на 4 сентября 1923 года я была арестована и помещена в тюрьму ГПУ на Лубянке.
Дело было так. Уже заполночь раздался громкий стук в дверь с черного хода. Кто-то открыл, и вошли три или четыре сотрудника ГПУ. Даже не постучав, они вломились в нашу комнату, первую по коридору, как раз в тот момент, когда я начала раздеваться. На листочке, который один из них держал в руке, было написано мое имя. Увидав меня, они, кажется, удивились — я выглядела такой маленькой — подумали, не ошибка ли это, и стали спрашивать, сколько мне лет и нет ли в доме кого-либо другого с таким же именем. Но узнав, что мне 23 года, приказали собираться.
Тогда мне казалось, что заключение сделает из меня героиню, и я надеялась не упустить случай сказать им все, что я о них думаю. Возможность представилась мне очень скоро, во время первого допроса.
Меня спросили, как я отношусь к Советскому Союзу.
— Знать о нем ничего не желаю, пока ваше презренное правительство находится у власти, — ответила я. А на вопрос, хотела ли бы я сменить правительство, сказала, что вовсе и не считаю его правительством, а шайкой бандитов, захвативших власть.
— И что бы вы сделали с ними, будь ваша воля?
— Повесила бы многих их них на ближайшем фонаре.
— Отлично, — произнес следователь с холодной улыбкой. — Все это будет записано, и мы продолжим следствие, как и положено…
Он приказал меня увести, и я вернулась в камеру. Она была переполнена. Те, кто прибыл раньше, сидели на широкой деревянной скамье, она же ночью служила им постелью. Остальные спали на полу на своих пальто. Я тоже расположилась на полу, возле пожилой дамы, которая с большим сочувствием относилась ко мне, и пересказала ей свой разговор со следователем. Она печально покачала головой.