Перекрёстки Эгредеума

Но, когда померкнет свет, ты на всё найдёшь ответ».

***

Видение мимолётно — и вот она уже снова в Аш-Тарагате, поднимается вверх по ступеням, разрушенным много веков назад.

И знаки на стенах, и горящие фиолетовые буквы, и шёпот складываются в иную историю. Начатую далеко и давно. Творимую здесь и сейчас.

«Траектории пространства и времени, уходящие в бесконечность…»

Знаки полыхают, знаки зовут, знаки кричат.

Знаки оживают тысячами бестелесных душ, жаждущих отмщения.

Знаки — живой огонь, холодное тёмное пламя, обжигающее пальцы.

Эмпирика касается их и шепчет бессмысленно, следуя смутному порыву, вторя чьему-то навету, чужому воспоминанию.

Что-то просыпается в недрах сознания, что-то заставляет её совершать эти странные жесты. Колдовской ритуал? Она не отдаёт себе отчёта, может лишь безвольно наблюдать со стороны, как руки — её или чьи-то другие? — извиваются в воздухе, заставляя ритмично плясать полыхающие знаки на стенах, как, зловеще скривившись, шевелятся бледные губы, произнося древнее проклятие.

Она не хотела. О, предвечный Свет и великое море Тьмы, видит всезнающая Вселенная, что она не хотела!..

***

И чёрное торжество разливается дрожью по телу. И болезненный жар дикого восторга кружит голову.

Рушится опостылевший мир, и гладкие камни древних руин восстают первозданными башнями, пронзающими небо.

Один за другим скользят перед воспалённым взором родные лица, искажённые предсмертной мукой, появляются и тают во тьме. На устах их — мольбы о пощаде, скорбные стоны или безмолвное изумление.

Судорожный вздох. Собственное дыхание жжёт изнутри. Злорадный оскал. Некто внутри неё празднует победу, и она ликует — не может не ликовать — вместе с ним.

Осознание приходит внезапно и сокрушительно, как гром.

Безумный порыв иссяк, и она теперь — безвольная оболочка, сброшенная за ненадобностью. Тело разбито, сознание искромсано, лихорадочный озноб и мучительная слабость терзают каждую клетку её существа.

Эмпирика бессильно падает на колени.

— Что я наделала…

Она шепчет беззвучно, беспомощно распластавшись на полу. Холодный ветер вползает в провалы руин, скользя ледяным дыханием по гладким камням, треплет чёрное платье и спутанные волосы, обжигает влажную кожу.

Она не может пошевелиться. Веки тяжёлые, взгляд мутный, всё меркнет и тает, тает во тьме…

***

— Что я наделала…

Тревожный вскрик и радостные объятья. Слишком сильные, грозящие раздавить. Знакомый голос. Родной и тёплый — и оттого так больно его теперь слышать.

Её поднимают и несут куда-то, но она ничего не видит, только бормочет бессвязно, и в невнятном шёпоте — предупреждение и раскаяние. Но всё тщетно: её не слушают, её не понимают. Её заставляют молчать, поят чем-то горячим и сладким, и тошнотворное кружение пульсирующего мрака затягивает её с головой в мутную бездну.

***

«Спи, принцесса, до поры,

Пока рушатся миры…»

Отзвуки далёкой печальной песни долго тянулись сквозь тяжёлые липкие миражи, пляшущие фиолетовыми всполохами в кружащейся тьме.

Окно в сумрачной комнате было занавешено, и всё равно свет, прорвавшийся под воспалённые веки, был нестерпимо ярок.

Эмпирика не представляла, как оказалась в своих покоях и сколько времени провела в беспамятстве.

Мастер-целитель — подслеповатый старик в тюрбане — заверил, что у неё была обычная лихорадка, но жар спал, и она скоро поправится. Конечно, она ничего не сказала о том, что видела и слышала в Аш-Тарагате, но по его странному прищуру догадывалась, что, вероятно, могла ненароком проговориться во время болезненных метаний.

Теперь Эмпирика больше всего опасалась, что её заберут в башню целителя — ту самую, которой её частенько пугала Эвментара.

— Во время лихорадки сознание нередко расстраивается, — сказал лекарь, словно угадал её мысли, — но всё быстро проходит. На это не нужно обращать внимания.

Король Ингрид заходил каждый день, впуская в комнату свет, и подолгу сидел у её кровати, глядя на разноцветные облака за окном, явственно силясь сказать что-то тёплое, нежное, важное и по обыкновению не находя нужных слов. Глаза его — добрые, ласковые — как всегда при взгляде на младшую дочь были полны какой-то невыразимой печали.

Это он нашёл её в чёрной башне. Через три дня после того, как она пропала на Фестивале. Разумеется, Эмеградаре пришлось ему всё рассказать.

Эмпирике оставалось только догадываться, какую взбучку устроили сестре. Да и Дэйджену тоже… Она всех подвела. Снова.

Старшие сёстры, конечно, не приходили. Даже Эмеградара. Эмпирика и не ждала. Вряд ли они бы расстроились и в случае её смерти. Может, не заметили бы вовсе. И она не была на них в обиде.

Даже когда силы начали потихоньку к ней возвращаться, Эмпирика ещё долго не выходила из комнаты. Вспоминать о случившемся в башне было страшно — она всеми силами пыталась не думать об этом, и образы болезненных видений таяли, постепенно выветриваясь из памяти, — но зловещая чёрная тревога не покидала её сердце.

Она чувствовала, что произошло нечто непоправимое — но что именно, понять не могла. Какое-то чудовищное зло пробудилось… по её вине.

***

Однажды, очнувшись от беспокойного полузабытья — частого спутника затяжного выздоровления, — с немыслимым удивлением она обнаружила на прикроватном столике книгу Фрагилия — ту самую, которую просила сестру купить на Фестивале.

«Проклятье Звёздного Пепла».

Не лучшее чтение для утомлённого разума, ещё не оправившегося от болезни, но Эмпирика чувствовала, что в этой книге найдёт ответы на многие из невысказанных вопросов, навязчиво терзающих душу смутными страхами и догадками, слишком безумными, чтобы принимать их всерьёз.

Читать было тяжело. Буквы расплывались перед сонными слезящимися глазами, и тяжеловесные путаные строки то и дело ускользали от рассеянного внимания. Временами она ловила себя на мысли, что, прочитав абзац, совершенно ничего не усвоила, и ей приходилось перечитывать снова — без успеха.

Взгляд скользил по страницам, а мысли блуждали где-то далеко, мысли ни о чём, текущие своевольным потоком независимо от сознания в неизведанные сумрачные дебри, лишённые хоть какой-нибудь ясности, необходимой для того, чтобы складываться в слова.