Перелом

Значит, ничего этого не было - ни перелома, ни растяжения, ни гипса. Ни Зины Савельевой, ни Михаила Михайловича, ни Ростислава с матово-черными глазами. Была, пожалуй, только Дарья Ивановна. Надо ей позвонить, сказать, что все в порядке.

Ищу номер телефона. Шарю в сумке. Кто-то растоптал ее тогда, на улице, в мокром снегу. Не могу найти бумажку с телефоном, шарю и плачу, и просыпаюсь.

Моя комната. В углу - костыли. Значит, все-таки было. Был перелом.

Кто-то вошел в квартиру. Хлопнула дверь. Митя, что ли? Нет, рано ему.

– Кто там?

– Это я, - ответил женский голос. Незнакомый.

Стук в дверь. "Кира Петровна, можно к вам?" - "Войдите".

Дверь отворилась, и вошла красавица. Настоящая красавица, как в романах и сказках.

– Кира Петровна, не узнаете? Это я, Люся Шилова. Ваша больная. Забыли? Немудрено: нас столько, а вы одна.

– Нет, не забыла. Только вас трудно узнать. Очень вы изменились. Похорошели...

Махнула рукой:

– Куда там! Уже старая. Тридцать два стукнуло. Вот хожу тут к вам по хозяйству.

– Да-да. Митя мне говорил.

– Дмитрий Борисыч - святой человек, - ответила Люся.
– Таких на этом свете не бывает, только на том.

Приятно, что Люся оценила моего старшенького. В самом деле святой. А еще приятен ее спокойный, деловой тон. Не удивилась, не ахнула. Смотрела просто, трезво: ну, случилась беда с человеком, с кем не бывает? Надо помочь.

– А вы как живете, Люся? Судя по виду, хорошо.

– Живу ничего. С мужем развод оформила.

– Разъехались?

– Пока в одной комнате.

– Пьет?

– Сейчас на принудительном. Вернется - пойду в общежитие. С детьми не очень-то берут, да я добьюсь. Никуда не денутся.

– А может, после лечения у вас с ним наладится?

– Не наладится. Прошла моя любовь.

– А как ваши девочки? Нюра и Шура, так, кажется, их зовут.

– Экая память у вас, - улыбнулась.
– Девочки ничего, растут. В садик устроила. Пляшут. Праздник у них недавно был, смотрела в составе родителей. Мои обе ромашками выступали. В беленькой марле, лифчики желтые. Плакала, дура, как на них глядела. От горя не плачу, от радости - сколько угодно.

Что-то новое было в Люсе Шиловой. Как-то твердо стояла она на своих статных, прямых ногах.

– Вы бы присели, Люся.

– Некогда. Надо обед. Щи еще вчерашние, котлеты поджарю.

– Зачем это? Я сама. Только покажите, где что.

– Лежите-лежите, отдыхайте. Я мигом. Я вообще на работу скорая. Девочек своих приучаю. Тоже скорые будут.

Вспомнила сон. Заказала разговор с Москвой, номер Дарьи Ивановны.

Очень скоро - звонок. Подошла.

– Москву заказывали? Соединяю.

Мужской голос:

– У аппарата.

– Николай Прокофьевич?

– Это я.

– Здравствуйте. Говорит Кира Петровна Реутова, помните? Лежала в больнице с Дарьей Ивановной. Позовите ее, если можно.

Помолчал.

– Дарьи Ивановны нет.

– Как, она уже выходит?

– Совсем вышла. Померла Дарья Ивановна.

Я сжала трубку до боли в пальцах.

– Быть не может! Я же на прошлой неделе с ней разговаривала. Такая бодрая была, веселая... Умерла! От чего же?

– Случай случился. Каталась по квартире на своем стуле, я ей сделал на колесиках...

– Знаю. Она говорила: очень удобный.

– Удобный, да не совсем. Одна была дома, я - на работе. Поехала на кухню, видно, колесом зацепилась за дверь да и грохнулась. Да виском о притолоку. Прихожу домой, ее кличу: "Даша!" А Даши нет. Милицию вызвали, следователя. Вскрытие делали. Порешили: несчастный случай. Хоронили из морга. Пожгли в крематории, как велела.

Ну что тут сказать? Я спросила (врач во мне заговорил):

– А что показало вскрытие?

– Рак цветущий. Оставалось ей жизни полгодика, если не меньше. Говорят люди: лучше для нее, что так, сразу кончилось, без мучений. А кто знает, сколько намучилась, пока лежала там одна? Ведь нашел я ее не на стуле, а поодаль, метра два. Ползла, значит, куда-то стремилась. Муки-то, они не временем мерятся. Иной за полчаса больше намучится, чем другой за полгода. Все-таки голос бы ее слышал...

Помолчал. Опять заговорил:

– Один теперь остался. Чашку ее возьму в руки и плачу: где ты, Дашенька моя сладкая?

И впрямь заплакал.

– Николай Прокофьевич, успокоитесь...

– А я спокойный. Только один...

Разговор оборвался: истекли три минуты.

Значит, так. Нет Дарьи Ивановны. А все-таки надо жить. Живет же, оставшись один, Николай Прокофьевич? Доктор Чагин? Теряют, но живут...

Вошла Люся:

– Кира Петровна, обед готов. Сюда вам подать или сами на кухню выйдете?

– Сама выйду.

– Что-то плохое по телефону сказали?

– Подруга моя умерла.

– Горе-то какое! И хорошая?

– Чудесная старая женщина. Вместе в больнице лежали.

– Конечно, жалко. А вы не переживайте. Вам свое здоровье надо беречь...

Пока обедали, пришел Митя. Люся и ему тарелку поставила; есть не стал. Чем-то был расстроен. Люся глядела на него молитвенно; он на нее не глядел.

– Так я пойду?
– спросила она. Не сказала - спросила.

Ответила я:

– Конечно, идите. У вас еще своих дел, должно быть, уйма.

Ушла. Наконец-то поговорим с Митей наедине.

– Все-таки я предпочла бы ей платить за работу.

– Исключено.

– А Валюн где? Я его так и не видела.

– Смылись куда-то с Наташкой.

– Не любишь ее?

– А за что ее любить? Эталон паразита. Школу кое-как кончила, на тройках. Двоек теперь, как известно, не ставят: себе дороже. Никуда не поступила, работать не пошла. Прямо по Евангелию: живите, как птицы небесные. Не сеют, не жнут, а господь бог их питает.

– Ты, что ли, господь бог?

– Мы с тобой господа боги. Валька тоже не работает и работать не хочет: говорит, все равно скоро в армию.