Перепутья Александры
Шрифт:
– Вы разговаривали с моей тетей в автобусе?
– спросила Тамара Даниловна, разглаживая складочки на темно-синей юбке.
– Совсем чуть-чуть, - не смея поднять глаз, соврала я.
– Понимаете, я помню не все. Многие детали размылись. Но ваша тетя так и стоит перед глазами, - вот здесь я точно не кривила душой.
– Кажется, она сказала, что была балериной. Ведь так?
Естественно, я нарочно приписала себе эпизодическую амнезию, дабы иметь возможность выворачиваться из неловких ситуаций, если ляпну лишнее. Не скажешь же племяннице, что бродила с ее родственницей по странному месту под названием Поток, причем тетка была моложе на пятьдесят с лишним
Племянница между тем удивленно вскинула брови.
– Это Варвара Дмитриевна вам сказала?
– А что?
– насторожилась я, поняв, что все-таки сморозила глупость.
– Мне так запомнилось. Кажется...
– Нет-нет, она действительно танцевала, - энергично закивала дама.
– Но я потрясена, что она вам призналась. Эта тема в семье, мягко сказать, под запретом.
– Почему?
– настал мой черед изумляться. Насколько я успела заметить, Варя очень любила рассуждать о своей профессии.
– Видите ли, - племянница замялась, а потом тряхнула мелированной головой и продолжила с ожесточением в голосе.
– Варвара Дмитриевна в юности была очень талантливой, ей предрекали блестящее будущее в балете. В 23 года она получила главную роль, которая должна была стать отправной точкой в подъеме по карьерной лестнице. Но увы. Судьба распорядилась иначе. Главную мужскую партию танцевал ее молодой человек. Не стану называть имени этого индивида, все-таки оно известно в балетном мире, пусть его самого и в живых уже нет, - Тамара Даниловна замолчала, сурово поджав губы.
– Что случилось?
– не выдержала я, поняв, наконец, что именно показала Варе шестая комната. Не возможное будущее, а уже свершившееся прошлое. От которого точно не убежишь...
– Он ее уронил, - племянница громко шмыгнула носом.
– Нет, конечно, не специально. Но то, как этот молодой человек повел в себя в дальнейшем, я считаю самой настоящей подлостью. Варвара Дмитриевна повредила колено. Очень серьезно. И не смогла больше танцевать. Она и сейчас иногда хромает. А он... этот романтический герой сначала чувствовал себя виноватым, приходил, цветы носил. А потом ему опостылело возиться с девушкой-инвалидом. Как раз работу предложили в столичном театре, он и уехал, даже не попрощавшись. Проще говоря, сбежал. Это как раз перед войной было. Их труппу потом эвакуировали в глушь, поездил с гастролями по стране, выступал для солдат, для раненых, для женщин тыла. Ну а после, уже в начале 50-х, уехал работать заграницу, где и остался до конца жизни. А она так замуж и не вышла. Всю жизнь одна прожила. Билеты в детском парке на карусели продавала. Ей сидячая работа требовалась. Из-за больной ноги. Вот такая невеселая история получилась, Сашенька.
Я молчала. Потому что не знала, как ЭТО переварить, как пропустить через себя и принять ТАКУЮ правду. А еще поняла - что именно тогда увидела в изменившихся Вариных глазах. Не обреченность или мудрость. А память о прожитых годах и обо всех несчастьях: крахе балетной карьеры, предательстве любимого, бесконечном одиночестве и горькой старости...
Ночью у меня случился кризис. Температура подскочила выше сорока градусов. Я бредила, лупила пытающихся помочь мне врачей и медсестер, брыкалась и кусалась. Звала Варю с Михаилом. Меня даже пришлось привязать ремнями к кровати.
Полностью я пришла в себя лишь через три дня, когда жар окончательно спал.
– Ты знаешь, где находишься?
– спросила бабушка, сидя
– В больнице, - прошептала я плохо слушающимися шелушащимися кубами. Оказалось, в бреду я искусала их в кровь.
– Хорошо. А теперь спи.
И я спала. Много. А просыпаясь, начинала с аппетитом есть. Правда о Варе, пусть еще и не до конца улеглась в голове, но она непостижимым образом пробудила во мне желание жить. И я выздоравливала. Теперь и душой. Я решила не ломать голову над загадками, преподнесенными Потоком или же самой жизнью. А принять случившееся как данность.
Когда до выписки осталось два дня, я нагрянула к Любаше с просьбой. Заранее предвидя ее бурные протесты, запаслась терпением.
– Люба, я должна знать, - в десятый раз повторяла я упирающейся рогом медсестре.
– Понимаешь, должна! Истерик не будет, обещаю!
Но президент был непреклонен. Так и пришлось уйти ни с чем.
А утром я обнаружила на тумбочку записку. С одним единственным словом: "Приходи".
– Должна будешь всю жизнь, - ворчала Люба, разбирая бумажки на сестринском посту.
– Поняла? И только попробуй опять помирать начать! Я тебя, поросенок неблагодарный, с того света достану!
– Ладно. Хорошо. Достанешь, - я соглашалась на все, пусть только скажет, что хочу услышать.
– Никакой Тимофеевой Светы я не нашла. Не было тут никогда такой. Никто по имени Егор в последнее время в отделении тоже не лежал. Был один полгода назад - парень молодой, но тот - сын врача из кардиологии, точно не в детдоме рос. Зато!
– добавила воодушевления в голос Любаша, когда я совсем скисла.
– В автобусе с тобой ехал некий Михаил Гурин. Ему сорок лет. Не знаю уж твой ли это знакомый, фамилию ж ты не знаешь. Но из комы вы вышли в один день. Его, как и тебя, в травму перевели.
– Какая палата?!
– задохнулась я.
– 512-я. И только попробуй наделать глупости!
– Ладно-ладно, я поняла, увидимся на том свете, - крикнула я уже набегу.
Дверь в палату с нужным номером оказалась приоткрытой. Изнутри доносились два громких голоса - женский и мужской, явно выясняющие отношения. Заходить сразу стало неудобно, поэтому я осталась снаружи. Не подумайте, что подслушивала. Они кричали так громко, что отголоски ссоры докатывались даже до соседнего отделения офтальмологии.
– Не надо мне помогать!
– сердился мужчина. Голос, хоть и звучал непривычно хрипло, однако в нем без труда узнавался Михаил.
– Никакого толка от тебя!
– Ты же не справишься сам!
– не соглашался женский - усталый и явно обиженный.
– Зачем все усложнять?
– Я тебя вообще не прошу здесь находиться! Иди к своему мужу, пока он опять от тебя не сбежал!
– Тебе обязательно гадости говорить? Не можешь удержаться, да?
– А что? Думаешь, не понимаю, что я для тебя обуза?! Ты же жалеешь, что я очнулся! Ты спишь и видишь, чтоб я умер!
– Неправда!
– Хватит, не загораживай дорогу!
Послышался странный скрип. Дверь распахнулась и прямо на меня выехала инвалидная коляска.
– Не лезь, зашибу!
– рявкнул небритый седой мужик с ввалившимися щеками. Встреть я его на улице, и не признала бы. Глаза злющие, волосы длинные и лохматые, будто в жизни расчески не видели. Люба сказала, ему сорок? Я бы меньше пятидесяти в самом лучшем случае не дала.
– Чего замерла, курица? Отодвинься!
– приказал он мне, явно не считая, что мы знакомы.