Переселение. Том 1

В первые месяцы он не мог даже с ней толком объясниться: Дафина не говорила по-немецки, а он не знал ни греческого, ни итальянского и потому призывал на помощь песню, танцы, взгляды и поцелуи. А поскольку возить жену на балы в Брод или Осек удавалось редко, он брал ее на лисью охоту. Это, кстати, было единственным его развлечением в течение многих месяцев.

Молодая женщина впервые тогда наслаждалась запахами влажной мягкой земли, свежей травой, ивняком, на котором в апреле начинали наливаться и пахнуть почки, зелеными склонами гор, голубым весенним небом, и точно так же она, будто отравой, упивалась своим мужем. Ни за какие блага мира, ни под какими плетьми и пытками она не отреклась бы от него и его чудной улыбки, какой никогда не видела на лице своего отчима или братьев.

Она запомнила его прислонившимся спиной к стволу дерева, на вершине горы, под густыми ветвями среди высокой травы, усталого от любви, с ясным лицом, хотя и утомленным жизнью, о которой она не имела понятия, пока ей не растолковал Аранджел Исакович. Дафине достаточно было подумать о первых годах брака, и перед ее глазами возникали славонские горы, набухающие на ветвях почки, игра облаков над долинами, приходили на память ночи, напоенные благоуханием трав, темные леса, кусты с дикими красными ягодами, журчанье воды и особенно — яркое небо и проплывавшие над ней звезды и созвездья.

И вот теперь Вук Исакович с его кожей, глазами, губами представлялся ей каким-то цветком или созвездием, которые она так и не могла позабыть, пока вдруг он не возникал в ее памяти таким, каким был ныне: кривоногим, обрюзгшим и толстым, как бочка.

Перестав плакать, она, вся задрожав, вспомнила, как быстро прошли те чудесные годы, оборвавшиеся с его первым уходом на войну и ее первыми родами. С войны он вернулся растолстевшим, да еще с причудами. Они больше не ходили на балы и редко выезжали верхами. Вук с отцом построил под городом Варадином целое селение и всю весну ходил босиком по колено в грязи, заставляя своих новых крестьян пахать заболоченную землю. Кормя ребенка и безумно скучая, Дафина впервые почувствовала, что он смотрит на нее своими светло-карими глазами как на вещь, как на кровать, печь или сундук с ее платьями. И во всем был виноват его отец, который всюду таскал сына за собой.

Когда Вук ушел из армии, якобы по болезни, и принялся торговать, ее жизнь стала совсем бессмысленной. Муж бросал ее одну, где придется, на всем водном пути от Галаца до Вены, чаще всего без денег, в бедности, и потом даже не спрашивал, как и чем она жила. После его возвращения в армию они некоторое время прожили очень весело, однако вскоре муж снова ушел на войну. Вернулся он молчаливым и толстым. Подружился с монахами, еще сильнее переменился и стал уже совсем чужим.

Когда он уходил в третий раз, Дафина по-настоящему и не пыталась его удерживать. Неискренняя и лживая, она целовала его с притворной страстью, но слезы, которыми она заливала свои поцелуи, уже не были горькими, как уже не были ясными его глаза.

И все-таки, чувственная и ревнивая, она хотела нацеловаться и намиловаться с ним досыта, закрыв глаза на действительность. В глубине души она была уверена, что он ее больше не любит и с войны живым не вернется. А вернулся он совсем другим человеком, преждевременно одряхлевшим и странным. Посреди села он вдруг принялся строить церковь. По виду, да и по летам, он годился ей скорее в отцы, чем в мужья.

И все-таки даже тогда отношения их не утратили таинственной сладости, непостижимой и загадочной. Чудаковатый и угрюмый, он смотрел на нее таким взглядом, каким не смотрел ни на кого. Влечение к нему, несмотря на все беды, принесенные им, все еще было для нее ни с чем не сравнимым и сладостно-прекрасным. Его лицо, голос, имя, сама мысль о нем, прикосновение к нему заставляли загораться все ее существо. Все прочее казалось лишь унылой равниной бесконечного грязного снега.

Так думала госпожа Дафина о муже и, изнемогая от слез, чуть не заснула снова.

Пришла она в себя от пробравшегося в постель холода. Открыв заплаканные глаза, она увидела, что уже совсем рассвело, и поняла, что день, верно, будет холодным, дождливым и хмурым.

В жизни Дафины Исакович было немало несчастливых и печальных дней, как, впрочем, в жизни всех женщин, но ни один из них не был таким печальным и тяжким, как этот влажный, холодный, серый день, — первый после измены мужу.

Дафина не раз думала о том, что женщина — жалкое создание, игрушка, вещь, понимала никчемность своей жизни, но никогда еще то, что господь бог посылает людям, не казалось ей таким страшным, как в тот день в доме деверя. Отцовский дом, папуши табака, штуки сукна и груды прочего товара, теткина комната, увешанная иконами и лампадами, в которой происходили смотрины, и все прочие дома и комнаты, где она жила с мужем, пронеслись в ее памяти — печальные, пустые, лишенные всякого смысла. И все-таки они бывали порой чем-то приятны, но эти желтые стены, шум реки за окном, тень кровати и печи были ужасны в своей неизменности, постоянстве и окаменелости.

Без раскаяния, да и в чем, собственно, ей раскаиваться, она восприняла то, что сделала. Ее почти не занимало, как все это скрыть. Ей было безразлично, если даже каким-нибудь образом об этом узнает муж где-то там, далеко, на краю света. Она заплакала лишь при мысли, что опять предстоят роды.

В конце концов муж этого и хотел. Не впервые он уезжал и оставлял ее, оставлял, как оставлял своих лошадей, слуг. Без нежности, без сожаления, без раздумья. Уезжал на войну, непостижимую и ужасную для нее, Дафины, которой при одном лишь воспоминании о его страшном шраме от сабли становилось дурно. Да и вообще, какой толк в том, что она его жена? Разве он не радел больше о своих церквах, о своих солдатах и лошадях, чем о ней? И детей своих любил так, словно не она ему родила их. Да и сколько женщин у него было, кроме нее?

От этих мыслей ей стало немного легче. Второй казался ей лучше хотя бы потому, что с ним, разумеется, она будет жить в богатстве, барыней и без переселений. Муж, думала она, уже не вернется. Нет, на этот раз наверняка не вернется. Иногда где-нибудь на горе, в лесу, в весенних сумерках он вдруг вспомнится ей красивый, как олень, но будут и такие дни, когда он будет ей отвратителен, как медведь в вонючей берлоге. И она заплакала снова. Что ж, коли любовь так убога, придется ей жить без любви с этим сухим, желтым человеком, который взвешивает серебро на безмене и лижет ей униженно, как собачонка, руки. Так, спокойно, в довольстве, и пройдет жизнь без этого ужасного шума, крика и суматохи, которые наступали, как только муж возвращался домой.

Сейчас Аранджел Исакович казался ей не таким противным, как ночью, она не без удовольствия вспомнила о том, что он с ней вытворял, и на лице ее заиграла озорная улыбка. Подобных переживаний у нее с мужем не было, поначалу они представлялись ей гораздо омерзительней, чем теперь, когда она о них снова вспоминала. Деверь, выходит, не такой уж недоносок, как она о нем думала. В конце концов, может быть, первого, страшного и разнузданного, должен сменить второй, который, если и будет не мил, то, во всяком случае, весьма умудрен по части того, чтобы угодить и приласкать. И Дафина решила ни в чем его не упрекать, но заставить взять ее в жены.

Когда пришли горничные, она, вспомнив о содеянном, в первое мгновение снова оцепенела от испуга, но потом, увидев их спокойные взгляды, и сама успокоилась. Оставив свои деревянные башмаки у порога, они подошли к ней молча. И она также не сказала о себе ни слова и даже спрятала глаза. Сказала лишь, что у нее болит голова и она останется в постели. А когда они доложили, что кир Аранджел уехал к туркам в Белград отвезти проданных коней, Дафина немного ожила и приказала приготовить ей воду для умывания.