Переселение. Том 1

— Всегда приятно побыть на весеннем воздухе, — разглагольствовал ом. — Весенний ветерок так ласков. А солнце нас, людей, так славно греет, так славно греет! Заключенные, — продолжал он, — кажутся мне несколько бледными, нечесаными, грязными, небрежно одетыми и ненадушенными. Это нехорошо. Офицер обязан быть аккуратен, а его одежда должна быть выглажена даже на гауптвахте. Уж не играли ли вы у себя в камере в звонаря?

Последние слова вызвали громоподобный хохот писарей и офицеров свиты, ибо в них содержался намек на весьма непристойную игру, которая была в ходу среди сидевших на гауптвахте офицеров.

Улыбались и заключенные. Только Энгельсгофен окинул обер-кригскомиссара презрительным взглядом и плюнул.

Тем временем грек расхаживал перед Исаковичами, точно маятник, и читал им наставления. Сейчас-де он хотел их только повидать и услышать из их собственных уст, правда ли, что они собственноручно внесли свои фамилии в список Шевича, или, быть может, это сделал за них кто-нибудь другой, скажем, родичи. Ему, мол, этот список в Вене разыскать не удалось, и потому нет никаких прямых доказательств их вины. Ему известно, что русскому генералу дано было соизволение императрицы вербовать офицеров, уже получивших отставку, но отнюдь не заманивать на скользкий путь переселения порядочных и добрых людей. Он верит: после того, что они видели и слышали, им уже не придет в голову просить отставку. И потому он сейчас прочитает: «Eines an dem Herrn General Feldmarschall-Leutnant Freyherrn von Engelshofen erlassenes Rescript» [8] , а вслед за тем им следует, безо всяких разговоров, отправиться по домам и готовиться к переводу в регулярные полки.

8

Приказ, изданный генерал-фельдмаршал-лейтенантом бароном фон Энгельсгофеном (нем.).

На какую-то минуту Гарсули умолк и поднес к самому носу лорнет. Исаковичи молчали.

Впереди сидел майор Юрат Исакович, за ним — лейтенант первого класса Петр Исакович, еще дальше — майор Трифун Исакович и, наконец, — капитан первого класса, его благородие Павел Исакович-Влкович. В актах гофкригсрата особо подчеркивалось, что капитан усыновлен Вуком Исаковичем. Усыновленный Павел был, так сказать, вдвойне Исакович, и потому, если это возможно, его следовало помиловать.

Какое-то время Гарсули молча мерил офицеров испытующим взглядом, потом остановился перед ними и, глядя им прямо в глаза, снова заговорил, размахивая зажатым в руке рескриптом из Вены.

— Вам известно, что переселившиеся сюда шесть лет тому назад из Турции расцияне были разделены на три военных округа: Сегединский, Арадский и Петроварадинский. Вам известно, что сербы в этих округах занимают сорок пять укрепленных городов. Известна вам и участь дворцового провизора Иосифа Йоанновича, который переписывался с прибывшим из России князем Кантакузеном. Зарубите же это себе на носу. Три года тому назад вам было объявлено, что ландмилицейские сербские полки будут расформированы, а все офицеры — распределены по регулярным полкам империи. Так и будет, ибо того требуют высшие интересы государства австрийского. И потому вам придется переехать во вновь назначенные для вас военные округа. Вам было дано достаточно времени, целых три года, чтобы распродать свои дома и земли. Все прочие расцияне будут находиться в ведении камерального управления Венгрии. И чего вам еще надо? — заорал он вдруг таким страшным голосом, тут же перешедшим в дикий визг, так грозно вращая при этом глазами, что братья невольно испугались. Среди воцарившейся гробовой тишины обер-кригскомиссар приказал им встать, потом развернул рескрипт и принялся читать.

В рескрипте из Вены черным по белому стояло, что согласно приказу, данному коменданту Осека графу Гайсруку, переводятся:

«Майор Юрат Исакович — в Сирмийский гусарский полк {29} ; лейтенант первого класса Петр Исакович — в Славонский гусарский полк; майор Трифун Исакович — в Бродский пехотный полк, а капитан первого класса Павел Исакович-Влкович — в Градишчанский пехотный полк…»

Потом, словно желая их предостеречь, Гарсули снова завопил:

— Ex Consilio Bellico!

29

Сирмийский гусарский полк. — В состав Военной границы входила историко-географическая область Срем, носившая в период римского владычества (I в. до н. э. — IV в. н. э.) название Сирмиум. Первоначально так назывался центр этой провинции Сирмиум, в XII в. переименованный в Сремскую Митровицу. В народе название долгое время бытовало в форме Сирмий.

Вытаращив глаза, он еще раз медленно прошелся перед офицерами и, уверенный в том, что никто из них не посмеет и пикнуть, сказал, что сейчас они могут идти по домам.

Сперва он прошел мимо младшего из двоюродных братьев, самого низкого и толстого, майора Юрата Исаковича. Точно племенной общинный боров, тот просто лопался от мяса и жира. И был так затянут, так разгорячен, что не мог дышать и только негромко всхрапывал. Однако даже и таким Юрат выглядел настоящим юнаком. И был красив, как цыган.

Юрат стоял по стойке «смирно» перед приезжим венецианцем, красный как рак, прижав саблю к бедру. Оскалив белые, точно жемчуг, зубы, он, казалось, восхищался этим страшным человеком. Майор выдвинулся на службе, владел немецким языком, и потому братья поручили ему, если понадобится, говорить от их имени. Однако он стоял, не пикнув, словно воды в рот набрал. Юрат понимал, что братья ждут его ответа, но только пробормотал:

— Тот мне брат, кто моему добру рад! — И ни слова больше.

Лейтенант Петр Исакович, красивый человек лет тридцати, самый богатый в семье, благодаря приданому жены, и потому, видимо, самый гордый, стоял перед Гарсули стройный, как ель. (Имя Гарсули некоторые из офицеров произносили: «Гарчула», а тот сердито поправлял: «Гарсули, Гарсули».) Петр стоял в шеренге как вкопанный, положив руку на эфес сабли, и на его нежном, как майская роза, лице медленно проступала бледность. Рука его на эфесе была тоже как восковая. Только ноздри оставались розовыми. Обуреваемый гневом, он тяжело дышал. Казалось, он что-то хочет сказать. Но когда грек прошел мимо, Петр только усмехнулся и пробормотал, обращаясь к Юрату, так тихо, что Гарсули при всем желании не мог его услышать:

— Неужто этот шокац [9] заткнул тебе глотку, мать его так?! — И лениво переступил с ноги на ногу.

Трифун, самый старший и самый бедный из братьев, был головастый, косматый человек, небрежный к своей наружности и к своему костюму. Гарсули знал, что майор Трифун Исакович получил несколько ранений, однако вместо сочувствия у грека возникло желание его помучить. Этакий недотепа еще смеет протестовать!

Трифун стоял понурившись, с кривой турецкой саблей в руке, большеголовый, усатый, чуть ощерив свои длинные лошадиные зубы. Отец шестерых детей, он устал от жизни и постоянно преследовавших его неудач. С рыжиной в волосах, с высоким лбом и огромным, как лошадиный храп, носом, Трифун был из тех людей, которых сторонятся, поскольку их внешность находится в полном несоответствии с их добрым сердцем. И Гарсули, струсив, молча прошел мимо. Особенно напугали его большие серые, водянистые глаза Трифуна.

9

Насмешливое прозвище сербов католического вероисповедания.

Дольше всего Гарсули задержался перед капитаном Павлом Исаковичем. Самый высокий из братьев, тот был на целую голову выше Юрата: долговязый, чуть кривоногий, с отливающими червонным золотом волосами, он даже не потрудился, согласно военному уставу, стать смирно. Видимо, от растерянности или от жары, Павел снял свою офицерскую треуголку. И весь он, с тонким орлиным носом, темно-синими глазами и мягкой, приятной улыбкой красиво очерченных губ, показался Гарсули каким-то необычным, и грек удивленно уставился на капитана.

А тот, высокий, голенастый, стоял перед ним легко и непринужденно, а когда обер-кригскомиссар подошел к нему ближе, погладил себе ус.

«Какой красавец», — подумал Гарсули.

И как раз в ту минуту, когда он решил, что все уже кончено, Павел Исакович на отличном немецком языке объявил: ему-де неизвестно, как поступят его братья, но сам он вовсе не собирается отказываться от своего намерения и твердо решил покинуть Австрию. К тому же он уже не австрийский офицер, а капитан ее величества императрицы Елисаветы Петровны, и задерживают его здесь против права и вопреки закону. Ему было сказано, что его отпускают со службы и он может ехать, куда пожелает, он — в отставке и никакой вины за ним нет. Его имя внесено в список генерала Шевича, и список этот увезен в Россию. А здесь никто не вправе его переводить, да еще в пехоту. Из кавалерии в пехоту! Какой кавалерист согласится перейти в пехоту? Не может быть и никогда не будет такого, пока солнце и месяц светят на небе. Не делают пехотинца из кавалериста! Где это видано?

Несколько мгновений в маленьком дворике стояла глубокая тишина. Гарсули словно онемел. Если бы одно из лежавших здесь каменных ядер свалилось ему на голову, он и тогда, верно, не был бы так огорошен.

Разумеется, после такого разговора с обер-кригскомиссаром Гарсули его благородие Павел Исакович-Влкович угодил за решетку, да вдобавок на него надели кандалы. А на другой день во время смотра подунайской ландмилиции произошло еще более грубое нарушение субординации.

Выведенный перед рассветом на зеленый плац, тянувшийся от дома фельдмаршал-лейтенанта Энгельсгофена до самого горизонта, Подунайский полк ландмилиции, который предстояло раскассировать, долго ждал. От славного некогда полка полковника Вука, или Волка, или Вольфганга Исаковича, осталось теперь всего несколько сот человек. Они-то и были построены в колонну и одеты в красные сербские гуни. Издалека строй казался ровной красной лентой.