Переселение. Том 1

Путников встретили сердечно.

Особенно Исаковича — как нового знакомого.

Божич кричал, что представляет капитану своего старого друга, некогда настоящего волшебника верховой езды в школе графа Парри, известного с молодых лет наездника. А Вальдензер в ответ только кряхтел да бормотал, что теперь этот наездник сильно постарел и болтается на лошади как пустой бочонок.

Потом, уже в доме, когда Вальдензер надел длинный синий сюртук, он показался Павлу настоящим колоссом. Все у него было круглое — живот, бедра, щеки. Потряхивая напудренными волосами, перевязанными черным бантом, он, улыбаясь, предупредил дам, чтобы они не споткнулись о ступеньку, и повел гостей в комнаты.

От былой красоты у хозяйки дома сохранились лишь голубые глаза. Сейчас она была так худа, что походила на метлу, которой метут пол в комнатах. Исакович ей понравился.

— Граф, — сказала она ему, — предоставил нам эти покои с окнами во двор и на конюшню, зато по утрам здесь тень. Солнце вас рано не разбудит. И хотя все другие комнаты пустуют, мне приходится каждый день всюду убирать. Но делаю я это бесшумно, и вы, капитан, не тревожьтесь, будете спать отлично.

В возникшей суматохе Божич представил Исаковича как своего родственника и земляка, известного героя, богатого вдовца, который никак не хочет жениться.

Наконец Павел остался один в комнате, где ему предстояло ночевать и где было тихо, как в склепе. Его томило такое чувство, будто он опять прибыл не туда, куда надо и бог весть когда еще попадет в Россию.

Пока все размещались, было много смеха и шума, лакеи поначалу перепутали багаж. Потом Вальдензер обошел всех гостей в отведенных им комнатах.

Где бы он ни появлялся, звучал смех.

Он громко требовал, чтобы через час все явились в столовую, и без опоздания.

Позднее Павел рассказывал братьям, что его поместили в доме на краю Визельбурга, в комнате на первом этаже, неподалеку от лестницы, которая вела на второй этаж. Окна там были забраны решеткой и увиты розами. При свете канделябра был виден цветущий под окном куст жасмина. Господский лакей, оставленный на лето, пока здесь находились лошади графа, прислуживать управляющему, привел Павла в эту комнату, потом указал ему на стоявший в прихожей ночной столик с часами — фарфоровым негром, который, покачивая головой, отсчитывал секунды. В столике помещался ночной горшок.

Исакович сердито объявил слуге, что он в этом не нуждается. За прихожей помещалась спальня с огромной постелью и множеством зеркал. Павлу показалось, будто с ним в комнату вошло еще пять его двойников, и все они двигались, когда двигался он, — слева, справа и сзади. Посреди комнаты, на столе из порфира, он увидел свой плащ и дорожную сумку, а на ней — саблю.

Они показались ему такими убогими, жалкими. И Павел понял, что все дальше уходит из того мира, в котором жил до сих пор и в котором так хорошо себя чувствовал, уходит в другой мир, чужой и враждебный.

В углу стоял пюпитр, на нем — флейта и ноты. Хозяйка говорила, что дочь как раз в тот день получила из Айзенштадта новую веселую вещицу «Der Zerstreute» [38] . И спросила капитана, играет ли он на флейте.

Павел рассказывал потом братьям, что в ответ на это он лишь кисло улыбнулся и сказал, что его учили, как рубить людям голову, но не обучали игре на флейте, и он не поет и не играет.

— Почему ты, каланча, ничего не сказал им о нашей волынке и нашей дудке-свистульке? — сердито спросил Юрат.

38

«Рассеянный» (нем.).

Обнаружив на постели длинную белую ночную рубашку, Павел отбросил ее в сторону: зимой и летом он спал голый. За альковом, позади красного шелкового занавеса, оказался умывальник. Скинув сапоги, Исакович, по гусарскому обычаю, долго стирал и мылся. Потом улегся, наконец, в постель и сразу же впал в полузабытье.

Поездка в Вену представлялась ему все более бессмысленной. В Россию надо было ехать верхом на лошади, украдкой, через бескрайние степи, болота и горы. А не прибегать к помощи Бестужева. И откуда взялся здесь этот Вальдензер?

Почему вдруг оказался конный завод на его пути?

Так он лежал усталый, в приятной прохладе, и, наверно, заснул бы, если бы не смех и голоса, зазвучавшие вдруг в столовой. Вскочив, Павел наспех привел в порядок свою косицу и торопливо оделся, как это делал, когда по распоряжению Энгельсгофена отправлялся к кирасирам; потом долго гляделся в зеркало, будто вопрошая себя: «Куда бежишь? Куда спешишь? Кого хочешь встретить?» И вдруг вспомнил, что в пути его все еще подстерегает смерть, а он совсем об этом позабыл. Затем быстро прошел по коридору в столовую и обнаружил, что там еще никого нет.

Роскошно обставленная, со множеством зеркал, она казалась в пять раз больше, чем была на самом деле. И это почему-то взволновало Павла. Хотя в Темишваре и Варадине ему приходилось бывать в домах кирасиров, роскошь в Herrenhaus’е управляющего конским заводом поразила его. Очевидно, по мере приближения к столице дома становились все роскошнее и богаче. Он и его братья, зажиточные Исаковичи, привыкли к простоте и скромности. В их кругу можно было перечесть по пальцам тех, кто умел читать и писать, да и по-немецки среди сербских офицеров мало кто говорил, и потому майор Иоанн Божич казался Павлу настоящим венцем.

Канделябры в столовой ослепительно сверкали, такие висящие паникадила он видел только в храмах. А подобной печи из голубой майолики с гирляндами фарфоровых роз в жизни не видал. Павлу были знакомы печи для выпечки хлеба, которые топили соломой. Дрова горели у них только в очаге, даже целые пни.

В ожидании остальных Исакович вышел из столовой на террасу и спустился в сад, к фонтану. Шум воды ласкал слух и успокаивал. Подойдя совсем близко, Павел вдруг увидел в темноте, чуть в стороне от фонтана, Евдокию.

Она надела легкое летнее, почти прозрачное голубое платье с усеянным блестками, словно пушинками, кринолином. Грудь ее была по венской моде того времени открыта, локоны над головой показались Павлу клубком черных змей. В руках она держала черный веер.

Капитан подошел и увидел ее в слабом свете, падавшем в сад из окна столовой, Евдокия тихо засмеялась.

— Вышла немного подышать свежим воздухом, — сказала она, — и поглядеть на звездное небо. Не хотите ли, капитан, посидеть со мною в саду? Жасмин так одуряюще пахнет. У генерала Монтенуово нелепая привычка давать лошадям имена небесных светил и созвездий, и Божич от него это перенял. Потому я и научилась определять звезды.

Она опустилась на низкую каменную ограду у фонтана.

Исакович сконфузился; он топтался на месте, суетился, потом спросил о майоре и стал уверять, что ночной воздух прохладен, влажен, и лучше им вернуться в столовую, а то она еще чего доброго простудится.

Она же попросила его сесть рядом и начала говорить о том, как славно они путешествуют, о том, что стоят чудесные дни, это ее единственная утеха. Но в жизни все так быстротечно. Счастье долго не длится. И спросила, что думает об этом капитан?