Пересуд

— Перестаньте, — сказала Наталья. — У всех нервы. Надо понять человека.

— Нервы надо лечить! Повторяю вопрос и ставлю его на голосование. Условие такое: кто руку не поднимет, того я тоже пристрелю.

— Ладно тебе, — сказал Петр. — А то напугаешь еще.

Маховец резко повернулся к нему:

— Я тебе дам ладно! Я тебе так дам ладно, урод, что ты забудешь тут рот раскрывать, пока я не разрешу! — И опять к пассажирам — почти нежно: — Ну, голубчики? Поехали? Кто за справедливый расстрел данного преступника? А? Что это вы засомневались? Он вам не друг, не брат, не родственник.

Тут Мельчук повернулся и сказал:

— Голосуйте, не сомневайтесь. Ему все равно надо кого-то убить. Пусть уж меня.

— Мне не надо, я вынужден! — не согласился Маховец. — Я жду.

И он поднял карабин.

И всем стало ясно, что он выстрелит. Бывает: так человек посмотрит, что не остается никаких сомнений в его намерениях. Ни у кого.

— Он идиот, за ружье хватается, а нам погибать? — выкрикнул Тепчилин. — И поднял руку первым.

Постепенно, медленно, не сразу — руки подняли все.

Застрелит он меня, и я не смогу ничего сделать, подумал Ваня. А так, может, что-нибудь смогу.

Застрелит он меня, и я не сумею ему отомстить, подумал Желдаков, который считал, что хочет отомстить Маховцу.

Застрелит он меня, и я не узнаю, чем дело кончится у Стива и Дафны, думала Нина, учитывая, что Дафна уже ходит по улицам, изображая слепую и, похоже, хочет нарочно стать по-настоящему слепой.

Застрелит он меня, подумал Курков, и не допишу я ту картину, которую начал весной и которая должна стать не только лучшей в моем творчестве, но вообще может знаменовать собой новое направление.

Застрелит он меня, подумал Димон, и не будет тогда ни лайфу, ни кайфу. Да и мать не переживет, подумал он дополнительно, она и так больная.

Дядька уже старый, а я молодой, он уже пожил, а я нет, думал о Мельчуке и себе Тихон.

Я отвратительно буду смотреться мертвая, думала Вика, все мертвые выглядят ужасно (и вспомнила недавние похороны бабушки).

Мне еще детей рожать, думала Арина.

Я дочь сиротой не могу оставить, думала Любовь Яковлевна.

Если выбирать, жить другому или мне, я всегда выберу себя, честно думала Елена.

Не хочу умирать в таком мучительном состоянии, если бы сперва выпить хотя бы, думала Наталья.

Голосуй, не голосуй, они все равно по-своему сделают, думала старуха Лыткарева.

На самом деле они думали не совсем так или совсем не так, но причины были такими, если их сформулировать. А на них наложились бы еще причины неосознанные, побочные, тайные.

Но Маховец не поверил их искренней и оправданной трусости, не поверил, что они подличают от души и от чистого сердца (хотя обычно только в это верил).

— А я знаю, почему вы все проголосовали. — сказал он. — Потому что думаете, что я его не застрелю. Ошиблись, граждане! Вы человека к смерти приговорили, так и знайте.

И он наставил карабин на Мельчука.

По лицу Илья Сергеевича струился пот. Но в глазах было, как и у других: «Нет, не верю, не может быть».

Вот такие моменты Маховец очень любил. Он вспоминал свои счастливые годы главенства в районе «Техстекла», когда подходил к какому-нибудь домашнему пареньку и задумчиво спрашивал: «Угадай, дрёбну я тебя или не дрёбну?»

Паренек терялся. Скажешь «да» — получишь по морде: угадал. Скажешь «нет» — тоже получишь: не угадал. (А Игорю даже в голову не приходило, что это дворовый вариант известной логической загадки.)

Нравилось ему также, идя с дружной компанией в неизвестном направлении (потому что не направление важно, а энергия движения), остановить первого попавшегося и сказать: «Пойдем с нами!» Тот, конечно, шел, а сам гадал, что с ним будет, и Маховец видел, чувствовал это его состояние, и держал в неизвестности как можно дольше, а потом, в зависимости от настроения, казнил или миловал.

— Менты! — сказал вдруг Козырев.

Он рисковал. Пост дорожной службы только появился в видимости, он был еще далеко, Маховец мог заподозрить Козырева в намерении вмешаться, нарушить его планы. Но слишком неприятной была для Козырева мысль, что сейчас в автобусе может появиться труп. Само собой, и человека жаль, но его он не знает, он чужой, а автобус — это свое, родное и близкое. Козырев не хотел, чтобы его осквернили кровью, он представил, с каким трудом придется все очищать и, быть может, менять чехлы на сиденьях, да еще точно такого же материала, пожалуй, сразу и не найдешь, а если и найдешь, он будет отличаться новизной, Козырев же любил во всем красоту единообразия; ему, кстати, поэтому нравилась окраинная новостроечная Москва с ее одинаковыми многоэтажками; жизнь людей, считал он, тогда будет мирной и спокойной, когда станет симметричной, равной и в силу этого — не завистливой. Никто при этом не говорит, что человек тоже должен быть во всем симметричным. Дом у тебя типовой, спокойный, и квартира типовая, спокойная, но сам-то ты свободен, что хочешь, то и делай в своей этой квартире — пей водку, если дурак, пиши книжки, если умный, заботься о жене и детях, если семейный или просто лежи, смотри телевизор, если устал, болен или старый. А главное — займитесь вы наконец благоустройством, мысленно призывал Козырев соотечественников, ведь оттого и дети ваши растут грубыми, дерзкими, неприветливыми, что видят с малолетства бескрайнюю дрянь если не в доме и квартире, то на улице, если не на улице, то в окрестностях. Отсутствие красоты и порядка (что фактически одно и то же, считал Козырев) делает наших отечественных людей с детства эстетическими инвалидами — так бы он выразился, если бы умел, но — понимал.

Маховец посмотрел вперед.

— Лучше бы объехать, — сказал он.

— Поздно, поворота нет.

— Они тебя останавливают обычно?

— Редко.

— Так. Проезжаешь спокойно. — Маховец опустил карабин ниже пояса, чтобы его не увидели снаружи. — Если попробуешь дать им какой-нибудь знак…

Он не закончил, но Козырев понял.

— Очень мне надо. И вообще, ты бы поспокойней, — осмелился он. — Прибьешь кого-нибудь, у людей истерика начнется. Будут себя вести… нервно. И начнется всякая ерунда.

Маховец не мог не согласиться с опытным и неглупым человеком, каким виделся ему водитель (он вообще шоферов уважал). Доводить до края, до отчаяния — нельзя, опасно. Он вспомнил, как при нем вся камера издевалась над молодым человеком девической внешности, и тот терпел, терпел, терпел, хотя от унижений иногда в голос рыдал, уже никого не стесняясь, но однажды самый приставучий, наглый и изобретательный мучитель просто, проходя, щелкнул его по носу, и этот девический молодой человек вдруг закричал диким голосом и вцепился в лицо обидчику, очень необычно вцепился, Маховец никогда такого не видел: руками растягивал рот, как раздвигают двери в метро, его оттаскивали, били по рукам и по голове, но он ничего не чувствовал, упрямо рвал рот врага, пока не успокоили ударом в висок…

Пост милиционеров был все ближе.

— Не тише, не медленней, — предупредил Маховец.

— Знаю! — отозвался Козырев с нескрываемым раздражением: никакой водитель не любит советов под руку. Маховец это понял и простил ему.

А Мельчук все стоял.

— Сядь, — сказал ему Маховец. — Живи пока. Расстрел откладывается, — обратился он к остальным, — но не отменяется! Не расслабляйтесь, граждане присяжные!

Проехали КП благополучно, потом был пустырь до первых домов, а потом Козырев увидел продуктовый магазин.