Пересуды
Шрифт:
— Ладно, Стан, не болтай глупостей.
— Для чего-то это было необходимо, — констатировал Е.П. Ламантайн. — Неясно одно: для чего? Диана, достань-ка мне Pommard [50] , что на третьей полке слева.
Наша Диана, утомленная жизнью, бывает забывчива. Стоя в подвале перед третьей полкой слева, она не может вспомнить, какой из производящих этот сорт виноградников называл Преподобный. Впрочем, виноградник Е.П. как раз забыл назвать. Но она и этого не помнит. Вот что ее беспокоит. Ей представляется горестное утро, когда из-за очередной оплошности ей придется покинуть
50
Департамент в Бургундии, славящийся своими винами.
— Его донимают черные мысли, — говорит наша Диана. — Он человек с юмором, всегда веселивший своих овечек.
— Овечек? — переспросил ее брат-атеист, коннозаводчик.
— Но он же пастырь душ Господних.
— Ах, ты об этом. Может, он слишком много пьет?
— Он пьет только вино. Даже Иисус пил вино. А ты со своим виски, ты за неделю выпиваешь больше, чем он за год.
— Но, Диана, это — часть моей профессии!
— Все дело в пересудах, — возвестил Учитель Арсен. Было пол-одиннадцатого вечера. — Всякий слух становится историей. И за всяким конкретным рассказом скрывается весьма специфический источник.
— Наконец-то вы что-то сказали, Учитель, — восхитился Жюль Пирон.
— Запомните мои слова, — продолжал Учитель Арсен. — Пожалуйста, запомните. Точка зрения, с которой рассматриваются пересуды, определения, которые другие дают пересудам, и внимание к ним легко взаимодействуют в комплексе, а слова ничего хорошего с собой не приносят, ни слова, ни суждения, ни чуждое нашему слуху произношение.
— Ты просто с кончика языка у меня снял, — вставил Франс Годдерис.
С того времени люди стали все меньше и меньше смеяться.
И Медард, мясник, от которого, между прочим, несет рыбой, потому что по утрам натощак и по вечерам после обеда он съедает бутерброд с селедкой, говорит:
— Если в нас осталось хоть что-то человеческое, мы должны одну минуту, только одну минуточку посвятить памяти Хьюберта ван Хоофа, которого выловили из Лайи [51] вовсе без лица.
— Ужи, что ли, объели?
— Разве в Лайе еще водятся ужи? А я думал, ужей к нам завозят с Тайваня.
— Хьюберт был солидным человеком, но даже его семья не скоро получит страховую сумму.
51
Река во Фландрии.
— А я помню времена, когда в Лайе водились ужи. Мы стояли в шортах по колено в иле и — хоп! — цепляли их острогами. Вот здорово-то было.
— Запомните, — сказал Учитель Арсен. Он замолк и обвел всех взгядом.
— Да, Учитель, говорите же.
— Мы должны…
— Он прав, конечно, мы должны.
— Мы должны…
— Нам надо бы…
— Так и надо будет сделать.
— Положить на могилу ван Хоофа венок. Сложимся, к примеру, сотни по две франков, попросим сделать его стильным, в черно-желтых тонах, и написать серебром, маленькими готическими буковками: «От „Глухаря“ и друзей».
— Надо написать: «От „Глухаря“», друзья пусть заказывают венок отдельно.
— Нет, мы вот что напишем: «От постоянных клиентов „Глухаря“ в память о прекрасном гражданине Фландрии».
— Это слишком длинно.
Но Учитель сказал:
— Попросим
сделать буковки помельче.— А почему желтое с черным, Учитель? Хьюберт был бельгийцем, таким же, как все мы, он заслужил триколор [52] .
— Да, надо добавить красный, иначе подумают, что Хьюберт был фламандским радикалом.
52
Бельгийский флаг — триколор: черный, желтый, красный. Флаг Фландрии — черный лев на желтом фоне, флаг Валлонии — красный петух на желтом фоне.
— Это цвета клуба «Афина», чемпионов в женском футболе, — объяснил Учитель Арсен и, помедлив, воскликнул: — Ребята! — словно созывал учеников со школьного двора. — Минуточку молчания.
Все застыли: в одной руке стакан с пивом, другая — в кармане брюк, но полной тишины все равно не вышло из-за того, что в ратуше репетировал певческий клуб «Надежда и Любовь». Они готовили печальную песню к похоронам человека без лица.
Клодин
Клодин, жена сапожника Биренса, стоит в лавке. В руках у нее — банкнота в сто франков. Альма удивляется. Счет Биренсов еще не дошел до такого уровня.
— Не знаю, Альма, как и сказать, но хочу отдать тебе долг.
Альма берет деньги:
— Спасибо большое. Что я могу тебе предложить? — Она дает Клодин сдачу.
— Пока ничего, спасибо.
— Ничего… — повторяет Альма. Ситуация начинает проясняться.
— И дай мне, пожалуйста, подписанный чек.
Альма берет шариковую ручку, которая всегда лежит у нее на прилавке.
— Заодно я принесла башмак Дольфа. Смотри, как хорошо Жюль его починил, он очень старался.
— Сколько я тебе должна?
— Ничего. Жюль сделал это бесплатно. У вас и так хватает трудностей. Так что мы в расчете и никаких больше дел с вами и вашей семьей иметь не желаем.
— Вот и отлично.
Безразличный ответ Альмы расстроил Клодин.
— Альма, коньяк в супермаркете гораздо дешевле. И французский геневер тоже.
— Существуют разные сорта.
— Нет, Альма, тот же сорт. Он всегда пьет только его.
Она дергает дверь лавки и под треньканье колокольчика говорит что-то уже совершенно невразумительное:
— Ты сама себя поставили в идиотское положение. Альма.
— Шла бы ты в жопу Клодин.
— Так что не стоит мне грубить. Это ваша собственная вина. Мы ничего против вас не имеем, ты ведь понимаешь. Но за этим юнцом надо было лучше присматривать. Рене абсолютно невоспитан. Тут уж ничего не поделаешь, ты ведь была тяжело больна.
— Пошла вон.
— Да уж, «спасибо» тут не дождешься.
Альма швыряет в Клодин башмак Дольфа и попадает в щеку.
Клодин вскрикивает.
— Вы еще об этом пожалеете, ты и твой вонючий отпрыск, — кричит Клодин, схватившись за щеку.
Дверь захлопывается, и Альма разражается смехом. Метким броскам она научилась давно, когда еще играла в волейбол. Очень давно.
Казнь египетская
— Как казнь египетская. Казни приходили с неба. Или из-под земли. Кто скажет, откуда?
— Жара, она может и из-под земли приходить, говорят, от этой… лавы.
— Если ты возьмешь бур или радар и отсюда, прямо из «Глухаря», из-под моих подошв, просверлишь насквозь землю, то лава вытечет, и куда деваться людям? По-моему, но я могу ошибиться, с моими-то познаниями в географии, ты окажешься в Новой Зеландии.