Переулок Солнца

у нее так и пройдет — сиди за кассой да считай деньги. Хорошенькое счастье! Нунция, Нунция, зачем вы ей это позволили?

Нунция словно оцепенела. С дрожащими губами, не в силах произнести ни слова, она, не мигая, смотрела на Рыжую.

— А посмотрите на Арнальдо, — продолжала девушка. — Он же добрый на редкость. Но вот живет разными комбинациями. Ведь он умеет работать и работает, а все равно вынужден врать с три короба, обманывать на каждом шагу, без конца унижаться, потому что с детства не вылезал из нужды и просто не мог выбиться на правильный путь. А учитель? Сорок два года мучений, бедность, вечно поношенная одежда и целлулоидный воротничок, на обед — две картошки да пустой суп. И так изо дня в день. Вся жизнь — ради похорон.

Рыжая пронзительно засмеялась.

— Похороны! Его мечта! Он знает, что при жизни из нищеты не вылезет, так рассчитывает хоть после смерти. А вы на себя посмотрите, Нунция. Сколько вам лет? А сколько из них вы провели на канале, чужую грязь стирали? А сейчас? Как думаете, что будет, когда вы не сможете работать? Кто вам поможет, Нунция?

Прачка протянула через стол руку и потрепала девушку за волосы. Это была грубая, судорожная и полная любви ласка.

— Не думай об этом, — хрипло сказала она. — Не надо думать, девочка. У тебя будет не так. Потому что ты многое видишь и понимаешь, с детства понимаешь. Ты видишь вещи, как они есть, а это немало. Значит, и поправить сумеешь, поняла? А о нас не плачь. Говорят, мы стрекозы, может, и верно… Подожди, лето настанет, услышишь, как мы застрекочем.

Она попробовала улыбнуться, но подбородок у нее задрожал, и по морщинистым щекам быстро покатились слезы.

— Простите, — пробормотала Грациелла и, вытерев глаза, снова взялась за утюг.

В этот момент за дверью показалась Йетта.

— Ну как? — спросила она, просовывая в дверь голову.

— Да никак.

Йетта поерзала на стуле, потом спросила:

— Вы думаете, он и правда тронулся? А не увертка это, чтобы сбежать?

— Его чемоданы тут остались, — ответила Рыжая. — Нет, не увертка.

Девушка продолжала гладить. Обе женщины, сидя подле печки, молча смотрели на нее. Потом во дворе послышались быстрые шаги Ренато. Он пришел за машиной.

Рыжая поставила утюг, высунулась в окно и позвала его.

— Кофе есть на всех. Иди выпей чашечку, пока горячее. Ты куда собрался?

— Как она? — спросил Ренато, входя.

— О ней не беспокойся. О ней я позабочусь. Ты куда?

— Ладно, — с улыбкой заметил Ренато, словно не слыша вопроса. — А я вам вот что скажу: как только наступит весна, она опять будет готовиться к свадьбе.

— Ну как же, тебе все известно! Может быть, ты даже и прав. Ты ведь знаешь, чем она дышит, потому что сам такой же. За что ты только не брался, и каждый раз только время убиваешь да силы тратишь, вместо того чтобы работать. Все ждешь какой-то удачи.

Ренато покраснел от злости, но Рыжая продолжала:

— Поискал бы лучше работу, Ренато. Займись-ка этим, да как следует. А потом, если тебя захотят уволить, дерись! Кто знает свой долг и может заработать на кусок хлеба, имеет право и требовать. А у тебя все махинации, махинации, всегда одни махинации. Ложишься спать и не знаешь, чем займешься утром.

Ренато, очень смущенный присутствием обеих женщин, попытался все обратить в шутку.

— Как только мне повезет, я первым делом женюсь на тебе, — сказал он и засмеялся.

— Спасибо, что предупредил. Тогда я сейчас же приготовлю подвенечное платье и сундук, чтобы его прятать. А потом, когда тебя отправят в сумасшедший дом, мне только останется заколотить его и закопать в землю. Знаешь, что я думаю? Что нам лучше расстаться.

Ренато побледнел и готов был вспылить, но тут вмешалась Нунция.

— Хватит тебе, — сказала она. — Рыжая права. Но сейчас не время спорить об этом. Только имей в виду, Ренато, что если у кого из нас и есть разум, так это у нее. Смотри, как бедность-то у нас прижилась — и уходить не хочет. А раз не хочет уходить, значит ей у нас неплохо, значит мы ничего не делаем, чтобы ее выгнать.

Нунция встала и подтолкнула Ренато к двери.

— Иди, сынок, иди по своим делам. Но при первой же неудаче вспомни, что говорила Рыжая.

Она закрыла дверь и устало опустилась на стул у плиты. Грациелла закончила последнюю вещь и сложила белье в корзинку.

— Мне нужно идти, — сказала она. — Вы подождете здесь? Мне бы не хотелось, чтобы Зораида проснулась, а дома никого не было.

Женщины сказали, что подождут ее, и девушка, накинув на голову старенький шерстяной шарфик, вышла из дому и направилась по обледенелой дороге к каналу.

Шагая под пронизывающим ветром с тяжелой корзинкой в руках и с тяжестью на душе, Рыжая смотрела на небо, затянутое низкими серыми тучами, и старалась увидеть между ними голубой кусочек своей весны.

22

Холода кончились. Окна начали освобождаться от бумажных полосок и приоткрываться.

Безансона переселилась из арки ворот на прежнее место и снова восседала за лотком с лакрицей и карамелью, а Нерина выставила на подоконник горшок с геранью. Снова с первыми лучами солнца у Маргериты начали появляться прачки, направляющиеся к каналу.

Во дворе появились новые мышиные норы. Их обитатели весело бегали по лестнице и пробовали зубы на ботинках Саверио.

Вернулись и ласточки, обитавшие на колокольне церкви Святой Ромуальды, и старый колокол опять развлекался, вспугивая их.

Казалось, в переулок снова вдохнули жизнь, которая весело трепыхалась каждым лоскутком, болтающимся на веревках, и пела пронзительными криками ребят во дворах.

Однажды после долгих месяцев болезни на свою первую прогулку вышла Зораида. Ее сопровождала Йетта. Разговор двух женщин был легким, как облачка, бегущие по небу, таким же безобидным и переменчивым.

Грациелда, которая все это время работала одна и не выходила из квартиры Зораиды, к великой своей радости, смогла приобрести новое белье и вернулась в свою комнатку на чердаке. После мрачной полутьмы двора эта комнатка, смотрящая прямо в небо, показалась ей очень приветливой, а большая черная труба дружески протянула свою тень к самому окну. Девушка улыбнулась худосочным цветам на подоконнике и Бидже, у которой теперь была нежная и блестящая шерстка.

Пеппи прислал длинное чувствительное письмо, в котором просил прощенья за то, что долго не писал из-за болезни. Он еще находился в клинике, но надеялся скоро выписаться. Он ни слова не говорил о голоде, о нищете, о бессонных ночах, проведенных в поездах или на маленьких станциях, о том, что сопровождало его всю жизнь и довело до дверей сумасшедшего дома. Он только просил извинения у друзей, у тех, кто успел полюбить его.