Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Шрифт:
В большой комнате было прохладно. Солнечный свет не проникал через затемнение, но полумрак только усиливал трагическое впечатление от драматического рассказа Буффарини. Он разыграл перед нами целое представление, великолепно изобразив в лицах всех тех, кто участвовал в совете. Он ходил на своих коротких ногах взад и вперед по комнате, словно по трибуне Древнего Рима. Он сбросил свой пиджак. Ему не хватало только тоги, чтобы воскресить воспоминания о великом заговоре, пришедшемся на Мартовские иды 44 года до нашей эры. [23]
23
Речь идет об убийстве Юлия Цезаря. (Примеч.
Буффарини изобразил всех действующих лиц драмы диктатора, бледного и больного, который с усталым безразличием наблюдал за тем, как растут ряды предавших его людей. Он изобразил фанатичное красноречие Дино Гранди, бородатого главаря заговорщиков, и в качестве кульминации процитировал резолюцию, которую Гранди имел наглость бросить в лицо своему бывшему господину и повелителю: «…чтобы глава правительства попросил Е. В. короля, к которому с преданностью и верностью обращены сердца всего народа, принять на себя верховную инициативу во имя спасения чести и самого существования Отечества, иными словами, взять на себя командование всеми сухопутными, морскими и воздушными силами, эта инициатива дарована ему нашими институтами, которые в ходе нашей истории сделались славным наследием благородного Савойского дома».
И так далее. Имя Муссолини в резолюции не было упомянуто ни разу.
Буффарини снова изобразил диктатора, который молча и неподвижно слушает яростные нападки человека, который всего лишь несколько недель назад умолял его убедить короля, чтобы тот наградил его высшим орденом королевства, «Ожерельем Святой Девы».
Следующим стал зять Муссолини. Буффарини, никогда не любивший Чиано, не жалея красок, представил нам классический образ предателя. Он показал, как этот ренегат всячески избегал взгляда своего тестя, и воспроизвел самоуверенные обороты его речи, в которой он возложил всю вину за создавшееся положение на союзницу Италии Германию, не щадя самолюбия дуче. Я вспомнил, каким напыщенным павлином выступал Чиано в мае 1939 года, когда в Берлине был подписан Стальной пакт, и с каким воодушевлением он это воспринял. Муссолини, должно быть, слушал его с нарастающим ужасом и презрением.
За Чиано последовали другие, хотя никто из них, если судить по игре Буффарини, не тянул на роль Брута. Фон Макензен без устали стучал на своей пишущей машинке, останавливаясь только для того, чтобы подлить нам коньяку. Буффарини перешел к рассказу о том, что произошло в перерыве Большого фашистского совета, когда дуче на четверть часа уединился в своем кабинете. Теперь экс-министр играл самого себя, изобразив тот момент, когда он убеждал диктатора арестовать своих противников, пока они находились еще в зале заседаний. Но дуче в ответ только с негодованием покачал головой, и заседание возобновилось. Почти два года спустя, в апреле 1945 года, во время моей последней встречи с Бенито Муссолини на берегу озера Гарда, я спросил его, почему он слушал заговорщиков, не предпринимая никаких ответных мер. Он скрестил на груди руки и, глядя на меня своими большими глазами, ответил:
– Столкнувшись с такой мощной волной людской злобы, мой дорогой Доллман, я почувствовал, что у меня нет сил бороться с ней.
Это был бы прекрасный ответ, с моей точки зрения, если бы не тот факт, что безразличие дуче стоило ему самому свободы, а Италию привело к поражению в войне.
Буффарини продолжал свое представление. Нет смысла перечислять всех персонажей, которых он изобразил. За небольшим исключением, все они были мелкой сошкой, которая заботилась только о своем будущем и пыталась спрятать свой страх и амбиции под маской патриотизма. Ни один из них не обладал благородным величием шекспировского Брута, и история была права, сохранив им жизнь, но лишив власти и славы.
Наконец настало последнее действие. Меланхоличным голосом Буффарини перечислил имена тех, кто голосовал против Муссолини. Еще раз перевоплотившись в дуче, он гордо выпрямился – но только для того, чтобы снова уступить:
– Вы сами породили этот правительственный кризис. Заседание прерывается. Я отдаю вам «салют, посвященный дуче».
Заседание в
кабинете Макензена тоже подходило к концу. Посол спросил, как, по мнению Буффарини, обстоят дела сейчас. Буффарини ответил, что плохо, но не безнадежно, если Муссолини не будет считать себя связанным результатами голосования и предпримет решительные действия. Однако мы так и не узнали, в чем они должны были заключаться, поскольку в эту минуту его позвали к телефону. Он вернулся возбужденный и заявил, что дуче вскоре предстанет перед королем – этой встречи потребовал Виктор-Эммануил. Потом Буффарини воздел к небу руки и прошептал:– Mamma mia!
Макензен пытался успокоить его. Как бывший адъютант Августа-Вильгельма, сына кайзера, и верный слуга императрицы Августы-Виктории, он, вслед за Муссолини, не допускал и мысли о том, что король способен на предательство. Он забыл, что итальянский двор – это вовсе не двор прусского короля, а Виктор-Эммануил – не Вильгельм II. Мы с Буффарини скептически отнеслись к словам посла. Потом Буффарини заявил, что должен срочно нанести визит донне Ракеле на виллу Торлония. Он многозначительно посмотрел на меня, но я отвел глаза. Не мог же я разговаривать о просьбе донны Ракеле в присутствии посла!
Было уже около пяти часов вечера. Посол собрал отпечатанные листы и отправился отсылать их Риббентропу по телетайпу. Доклад Макензена попал на стол к Риббентропу как раз в тот момент, когда Муссолини был арестован по приказу своего короля и императора. Немецкий министр иностранных дел был вне себя от ярости, читая этот доклад, но только ясновидящий мог бы предвидеть, что Виктору-Эммануилу потребуется всего двадцать минут, чтобы избавиться от человека, которому он в 1922 году вверил судьбу Италии, и запереть его в казарме карабинеров в качестве королевского пленника. Диктатора доставили туда в машине скорой помощи.
Примерно в то же самое время я посетил руководителя фашистской милиции генерала Энцо Гальбиати в его римской штаб-квартире. Я ожидал увидеть хорошо защищенную крепость, кишащую вооруженными людьми, но ошибся. Во дворе меня встретили несколько скучающих типов, один из которых неохотно согласился проводить меня в кабинет генерала. Считая, что драм на сегодня достаточно, я был рад очутиться в атмосфере всеобщего спокойствия и стал ждать, чего со мной раньше никогда не случалось. Наконец в кабинет вошел генерал, свежий и бодрый на вид. Он только что вернулся из поездки в разбомбленный район города, которую совершил вместе с Муссолини, и был полон впечатлений. Он сообщил мне, что люди очень обрадовались при виде дуче. Я промолчал, вспомнив, что говорили мне друзья Альфредо.
После этого я спросил, что он собирается делать со своей милицией и в особенности с дивизией «М», со всеми ее инструкторами из войск СС, «Тиграми», зенитками и другой техникой. Он закатил глаза, как это любил делать дуче – на этом, правда, их сходство заканчивалось, – и произнес:
– Мы совершим марш!
Я спросил его когда, куда и зачем, и он совершенно обезоружил меня своим ответом:
– Всегда готов!
Я молча выслушал серию лозунгов, которые знал наизусть: «Наша жизнь принадлежит дуче!», «Моя милиция будет сражаться за него до последней капли крови!», «Дуче, командуй! Мы пойдем за тобой!». Это был утомительный и бессмысленный монолог. Чтобы прекратить его, я спросил, что будет, если дуче окажется в таком положении, когда он уже не сможет отдавать приказы. Но генерал Энцо Гальбиати, прекрасный молодой человек, не замеченный в трусости, не растерялся:
– Дуче всегда сможет отдать приказ!
Я понял, что он безнадежен. Гальбиати, наивный и уверенный во всемогуществе дуче, мог только следовать за ним, повиноваться и маршировать, выполняя приказы, поэтому я не стал посвящать его в подробности сложившейся обстановки. Вместо этого я предложил ему посетить дивизию, расположенную в Сутри, как раз за границей Рима, но он не пошел на это, поскольку ждал приказа от дуче.
Мы оба тогда еще не знали, что он его никогда не дождется. Я уехал домой, где намеревался в одиночестве обдумать сложившуюся ситуацию на моей прекрасной террасе, которая выходила на Пьяцца ди Спанья, и попытаться найти решение.