Перикл

— Я хотел тебя об этом просить.

— И позову Протагора. И Сократа. Надо составить для него защитительную речь.

— Да. — Перикл обнял Аспасию. — Сделай это. У тебя всё получится.

Анаксагор, сын Гезесибула из Клазомен, что в Ионии, приехал в Афины, когда ему было двадцать лет, а Периклу десять. Отец Перикла, услышав однажды спор Анаксагора с софистами в портике на Агоре, нашёл, что Анаксагор мудрее многих, пригласил его в свой дом и сделал учителем сына. Многие годы они были неразлучны, а потом, когда Перикл возмужал, Анаксагор получил от него в благодарность хороший дом, завёл других учеников и жил, не зная забот, полностью отдавшись преподаванию и написанию сочинений о небе и о земле, обо всём видимом мире. Многие афиняне приводили к нему своих детей. Учился у него и сын Зенодота, судовладельца из Пирея, юноша нерадивый и не склонный к наукам. Он много досаждал учителю ленью и глупыми выходками — Анаксагор не раз видел, как тот мочился на цветы в его саду, — отчего и вынужден был обратиться к Зенодоту с просьбой, чтобы тот отдал сына в учение к кому-нибудь другому. Оскорблённый, Зенодот затаил обиду на философа, о чём узнал Фукидид и подсказал ему, как отомстить. Фукидид продиктовал Зенодоту жалобу. Так возникло это страшное обвинение — в нечестии и измене, целиком придуманное Фукидидом.

Слуга проводил Аспасию в комнату, где Анаксагор, укрывшись с головой, лежал на кровати с прошлого вечера, с того самого часа, как узнал о жалобе Зенодота. Слуга предупредил Аспасию, что его хозяин отказывается от пищи и питья, временами что-то бормочет и стонет, что, если следовать его приказу, Аспасия не может войти в его комнату, так как строго велено никого не допускать к нему («Даже самого Перикла, если он ещё раз придёт к нему», — сказал слуга), но что он, ослушавшись хозяина, всё равно впустит её, так как лучше понести наказание за нарушение приказа, чем, как сказал слуга, «дать нашему хозяину умереть от голода и печали».

— Анаксагор, это я, — сказала Аспасия, остановившись у кровати. — Открой лицо и посмотри на меня — я долго старалась придать моему лицу красоту, какой ты ещё не видел.

— Я всё видел, — ответил из-под покрывала Анаксагор, — и небывалую красоту, и ужасное уродство. Я всё видел.

— И всё же посмотри на меня, ведь я всегда нравилась тебе.

— Это правда, — после некоторого молчания сказал Анаксагор и открыл лицо. — Что скажешь? — спросил он. — Я уже похож на мертвеца?

— Очень похож. Я даже не уверена, что ты жив.

— Жив, конечно. Но хочу умереть — такая жестокая обида. Я надеялся, что афиняне будут долго помнить меня как мудреца и учителя, а не как богохульника и персидского лазутчика. Я так много старался, я воспитал прекрасного вождя, твоего мужа, а они хотят меня убить.

— Если ты встанешь и возьмёшь себя в руки, они не убьют тебя. Ты докажешь судьям свою невиновность, они накажут за ложный донос Зенодота и будут любить тебя как прежде или даже больше, радуясь тому, что оправдали тебя, сделали добро, хотя могли убить. Вставай! — потребовала Аспасия. — Мудрый человек должен поступать мудро. Невиновному мудро защищаться, а не хандрить, разве не так?

— Так, конечно, — согласился Анаксагор. — Но нет никаких сил.

Аспасия приказала слугам Анаксагора — с его согласия, разумеется, он не мог противиться её требованиям — искупать своего хозяина в горячей и холодной воде, натереть маслами, одеть в новые одежды, подстричь усы и бороду, напоить густым вином с мёдом, надеть на голову венок из сельдерея, который придаёт мыслям стройность, а телу бодрость, и снова заговорила с ним, но теперь уже не в комнате, а в саду, где было много цветов и солнечного света:

— Ты будешь защищаться, Анаксагор. Правда?

— Правда, — ответил Анаксагор вяло, без всякой решимости.

— Ты сам составишь защитительную речь или тебе помочь? Мы позовём лучшего логографа, найдём всех твоих родственников, которые придут на суд и будут плакать, умоляя присяжных пожалеть и оправдать тебя.

— Всё это будет? Суд, речи, плачущие родственники, лица сочувствующих и злорадствующих афинян?

— Конечно.

— Нет! Нет, Аспасия. — Анаксагор закрыл рукою глаза. — Я не вытерплю всего этого, мне лучше умереть до того, как всё это случится.

— Ах Анаксагор. — Аспасия погладила старого друга по голове. — Твоя смерть нас очень огорчит. Мы станем считать себя виновными в том, что не защитили тебя. Хочешь, я сама составлю защитительную речь, тебе останется только прочесть её. Так немного — только прочесть. Я сумею разжалобить судей и убедить их в твоей правоте. Ведь я прочла почти все твои сочинения, ты знаешь, сам давал мне читать их, я объясню твоё учение как такое, которое угодно богам и людям, а обвинение в измене мы просто отбросим — ты так давно живёшь в Афинах, что стал афинянином больше, чем многие другие, которые родились здесь. Перикл сказал, что мне удастся составить такую речь. Ты позволишь?

Анаксагор не ответил.

— Я могу обратиться за помощью к Протагору, к Сократу, к Продику...

— Только не к Сократу, — сказал, немного оживившись, Анаксагор.

— Почему?! — удивилась Аспасия. — Сократ — твой друг.

— Он мой друг, конечно, но он ничего не понял из того, что касается моего учения об Уме, творящем мир из мельчайших семян, которые я называю семенами вещей. Однажды, это было давно, ему кто-то рассказал, что прочёл в моих сочинениях, будто причиной всему служит Ум. Он сразу же прибежал ко мне, стал хвалить меня, что я нашёл выход из всех затруднений, если утверждаю, что всему причина — Ум, ведь только Ум может устроить всё наилучшим образом, а не какая-то там вода, или огонь, или воздух, или даже обременённый страстями и потому обречённый на ошибки и неудачи бог... Он радовался и даже плясал, ликуя. Но потом, когда прочёл мои сочинения, которые выпросил у меня, вдруг изменил своё мнение о моём учении и стал утверждать, что всё в нём нелепо. Сократ не станет защищать меня, нет.

— Какой ты смешной человек. Он твой верный друг, хоть и не разделяет, как ты говоришь, твоё учение. Твоё учение — это не весь ты, а лишь часть твоих мыслей.

— Нет! — резко возразил Анаксагор. — Моё учение — это весь я. Кто отвергает моё учение, тот отвергает и меня. Не зови Сократа. И Протагора не зови, и Продика. Никого не зови. Я не доживу до суда, не хочу. Так я избавлю всех вас от хлопот: умер — и всё, со всеми это случается, и никто в этом не виноват — ни люди, ни боги. Нас убивает время. Оно и превращает всё в ничто — разделяет, размельчает, обращает в пыль... Нет, никого не зови, Аспасия.

— Хорошо. Я никого не стану звать. Но я уже пришла, я пришла, Анаксагор. Ты будешь жить и защищаться. Иначе я тебя прокляну. Ты должен знать, что, защищая себя, ты будешь защищать Перикла. Не предавай Перикла!

— Тебя и Перикла? — переспросил, хмурясь, Анаксагор.

— Да. За Зенодотом стоит Фукидид. И если хочешь знать жестокую правду, то не в тебе дело, не в твоём учении, не в твоих проступках, а в том, что ты — учитель Перикла, вождя свободных афинян... Дело только в этом. Не Зенодот хочет наказать тебя, а Фукидид. И не тебя он хочет наказать, а Перикла. Если ты друг Перикла, ты должен жить и защищаться. Если враг ему, если хочешь предать его — умри, я принесу тебе яду.

Он долго молчал, сидя рядом с Аспасией на скамье под тенистым деревом. Потом встал, вышел на освещённую солнцем тропу, обернулся к Аспасии и сказал:

— Я не предам вас. Но у меня нет сил. — Он медленно опустился на землю и лёг. Аспасия бросилась к нему, позвала слуг. Анаксагора унесли в дом, положили на кровать, дали холодной воды.

— Ничего, — сказал он Аспасии, — не пугайся, я ещё поживу. Напиши для меня речь. Я буду счастлив прочесть речь, написанную такой прекрасной рукой...