Перо ковыля

Зимой — иное дело. В зимнюю пору выгоднее найти такую добычу, чтобы несколько дней сытым быть, не вылетая в ненадежный поиск. Долгие зимние ночи не лучшее для филина охотничье время, потому что одинаково трудно с добычей и дневным, и ночным охотникам. Поймав зимой зайца, с которым ему, конечно же, не управиться за один раз, филин не оставляет добычу, пока не прикончит ее до последнего кусочка и на испачканном кровью снегу останутся лишь несколько клочков заячьей шерсти. Прятать недоеденное нельзя не только потому, что его найдут и присвоят ворон, лиса, сороки или кто-нибудь еще, но еще и потому, что ночной мороз за час-два превратит вкусную зайчатину в камень, не поддающийся птичьему клюву. Вот и прикрывает филин недоеденного зайца своим пышным пером, сидя на нем и немного согревая собственным теплом, как греет птенцов. Дотащив волоком обезглавленную тушку до ближнего кустика, чтобы днем поменьше на виду быть, филин не шевельнется до вечера. Снег будет падать на него и оседать, как на пеньке, белой нахлобучкой, а он и не отряхнется ни разу. Ноги оперены до самых когтей, и потери тепла ничтожны. У дремлющей птицы теряется, наверное, только то тепло, что уходит с дыханием. Сытому филину любой мороз нипочем.

Филин не боится солнечного света. В некоторых гнездах от солнца спрятаться негде, и от палящих лучей птенцов прикрывает своей тенью мать. Потом они сами одеваются в густой, непроницаемый для солнца пух. Этот пух при ходьбе колышется у ног птенца, словно край многослойной, пышной и невесомо-легкой юбки, и придает филиненку солидно-представительный вид, что еще более подчеркивается походкой. Она у птенца уверенная, тяжелая, шаг широкий. Ногу он ставит твердо, и огромные, острые когти нисколько не мешают ему при ходьбе. Покрытые пухом ноги кажутся не по-птичьи толстыми. Такие ноги бывают у звериных детенышей. Только взгляд огромных, неподвижных, ярких глаз немного портит впечатление, как и у взрослой птицы. Спокойный, прищурившийся в полудреме филин — воплощение мудрости, но, распахнув веки, он на любой предмет смотрит так, словно видит его впервые. Когда же начинает оглядываться, крутить головой, кажется, что он сам напуган и растерян. Но все-таки у молодых птиц взор не так угрюм, как у взрослых: у них в нем больше серьезного внимания, что ли, и есть даже намек на доброжелательность.

Крылья филина кажутся немного коротковатыми для рослой и тяжелой птицы. Их длина почти такая же, как у коршуна, при весе в два с половиной-три раза большем, чем у того. Но зато ширина крыльев такова, что филин, сильно взмахнув ими, может с места развить предельную скорость. Обладатель таких крыльев легко несет в клюве упитанную крякву или тяжелого ежа. Выпущенный в комнате дикий филин с расстояния в четыре метра выбил двойное оконное стекло и стремительно вылетел наружу, не уронив ни перышка, как будто перед ним не было никакой преграды. Вместе с тем даже скоростной полет огромной птицы так же бесшумен, как и у других ночных сов. Благодаря особому строению полетных перьев крылья рассекают воздух мягко, без свиста. Они покрыты сверху пушком, а края наружных усажены короткими, чуть отогнутыми ресничками, которые гасят звук при сильных и резких взмахах. Однажды мне пришлось просидеть ночь возле «дома» филина, и я ни разу не услышал, как взлетала и как прилетала взрослая птица. Шипели птенцы, с хрустом раздирая принесенных им грачат, были и другие звуки, но за всю ночь будто никто не пролетел мимо скрадка.

В животном мире у филина врагов очень мало, а местами нет совсем. Лисицу, например, филин не боится нисколько и нередко живет чуть ли не бок о бок с лисьей семьей. В Хоперском заповеднике филин и лиса были соседями несколько лет. Его гнездо находилось всего в сорока шагах от лисьей норы. Ни разу лисы не приближались к «дому» филина, чтобы поживиться какими-нибудь остатками. Филин почти каждую ночь приносил птенцам и самке больше добычи, чем они могли съесть. Иной раз целая ворона оставалась лежать несъеденной на земле. Лиса нюхом чувствовала запах птичьего мяса, да что поделать: видит око, да зуб неймет. Другая пара филинов гнездилась неподалеку от волчьего логова. Семьдесят шагов разделяли их. Искали все лето тех волков, где угодно, но только не там, где ухал филин. А они жили себе в мире.

Филин не охотится там, где может получить серьезный отпор. Если в его владениях есть грачевник, он будет летать туда за грачатами, пока те не улетят. Но в колониях цапель промышлять остерегается: цапля ударит — от ее копья не увернешься. Всю ночь стоит шум в цапельниках, кричат голодные птенцы, каркают взрослые цапли. Далеко их слышно, но филину эти звуки будто непонятны.

На полевом болотце

Есть на степных водоразделах едва приметные низинки среди распаханных полей, где ютятся маленькие верховые болотца. Их еще озеречками называют, или лиманами. Нет у них своих родников, и живы они лишь тем, что стекает в них весной, когда тает снег, да дождями. В сырые годы они похожи на озера, в засуху можно смело ходить по их сухому дну между высокими осоковыми кочками, как по асфальту. Поэтому вся животная жизнь — птичья, звериная, змеиная, лягушачья — здесь временная. Есть вода — и к ней летят, бегут, ползут, скачут, на ней охотятся, выводят потомство, но никто не живет постоянно. Нет воды — и порой сюда кроме ветра да седого луня и заглянуть некому. Не приживаются на таких болотцах сверхвыносливые карасики, не плодятся комары, не растут настоящие водяные травы. Но всегда стоят по кругу несколько присадистых кустиков серой ивы, есть немного жиденького тростника, и растет на столетних кочках осока.

Весной видимая жизнь на болотце начинается коротенькой песенкой камышовой овсянки, которая прилетает, когда еще и лед не растаял, а ивняки только-только одеваются серебристо-белыми барашками. Стоя на пушистой веточке, черноголовый певец чуть вскидывает голову, и раздается в чистом поле звонкая песенка в овсяночьем стиле. То она неразборчива, как скороговорка, то, наоборот, каждый звук в ней четок и отделен от других, и птица как будто не поет, а неторопливо отзванивает: «цвень-цвень-цюнь». Пауза, и опять: «цвень-цвень-цюнь». Получается пореже, чем у большой синицы, и последний слог пониже первых. Я как-то не замечал, чтобы камышовая овсянка любила воду больше других сородичей, но гнездится она неподалеку от воды.

Позже, когда зальет талая вода кусты и кочки, начинают останавливаться на болотце утки, в первую очередь кряквы и чирки-трескунки. Чирки прилетают сюда семейными парами, гнездятся, утят выводят. Иногда селезни здесь меняют оперение.

Каким-то образом узнают о воде среди поля остромордые лягушки и скачут сюда из ближайшего лесочка или вдоль лесополос, или напрямик. Может быть, слух у них особенно тонкий, и слышат они призывное икание самого первого самца, который эту воду случайно нашел? Так или иначе, но и голубых лягушек, и жерлянок весной здесь достаточно. А те, которым эта вода становится колыбелью, не забывают место уже до конца жизни.

Но каким образом, да еще точно угадывая время, находят лягушачьи свадьбы глухие от рождения ужи? Почему бы не дождаться добычи в лесу: все равно лягушки вернутся. Значит, выгоднее, и не случайны здесь большие ужиные охоты. Я был однажды очевидцем настоящей облавы, во время которой ужи блокировали небольшое, с гектар, болотце, вылавливая остромордых лягушек, покидавших после икрометания воду. Змеи, словно распаленные охотничьим азартом, смело сновали по открытому, без травы берегу, отбросив робость и позволяя наблюдать за их поиском, погоней, нападением, схватыванием добычи.

Немигающий взгляд змеи никогда не производит на лягушку того гипнотизирующего или завораживающего действия, которое приписывает ему молва. Человека может охватить парализующий страх при виде змеи, которая сама от страха спрятала голову под кольца собственного тела. Конечно, взгляд кроваво-красных глаз черной гадюки и зловещее, и мрачнее открытого и простоватого ужиного взгляда. Но лягушка не может видеть неподвижный предмет, находящийся перед ней: так уж устроены ее глаза. Считают, что на лягушку может действовать как живая приманка язык змеи. Привлеченная его мельканием, лягушка будто бы подкрадывается к собственной гибели, и змее остается лишь пошире распахнуть пасть. Все это допустимо лишь в предположительных рассуждениях.

А вот как охотятся ужи на самом деле. 19 апреля 1982 года после холодной неустойчивой погоды выдался почти жаркий день, и к маленькому болотцу устремились сотни остромордых лягушек. Еще держался за осоковые кочки ледок, а они уже сидели в холодной воде, голубея перламутровыми спинками и негромко икая от возбуждения. Покончив с икрометанием, лягушки покидали воду, но большинство их не спешили вернуться в еще не согревшийся лес, а задерживались на берегу, где могли ночью охотиться, а днем прятаться под кучки ветоши, под остатки соломы с прошлогоднего жнивья.

Но в тот же день солнце вернуло и ужам проворство и силу, и змеи обложили болотце со всех сторон и засновали в быстром поиске, заглядывая под ветошь, где могли забиться лягушки. Однако застичь жертву врасплох удавалось не каждому охотнику. Всегда готовая к прыжку, лягушка успевала опередить ужиный бросок. Едва змеиная голова оказывалась перед ее мордой, тройные пружины задних ног выбрасывали ее тело из убежища метровым скачком. Уж бросался следом, но погоня никогда не увенчивалась удачей. Складывая на лету ноги для следующего прыжка, лягушка, едва коснувшись земли, взлетала снова и после трех-четырех прыжков оказывалась в воде. Но остромордые лягушки терпеть не могут воды, и, немного опомнившись, спасшаяся жертва снова выбиралась на берег. Иногда две змеи одновременно с разных сторон засовывали головы под один и тот же клок ветоши, а потом, как две извитые стрелы с желтыми наконечниками, бросались за удиравшей к воде лягушкой. Когда и кого было тут «гипнотизировать или приманивать»!