Тем временем мы вошли в чайхану, мальчик, сидевший у открытой печки, поднялся нам навстречу. Хашем достал из-за пазухи тетрадь, полистал, протянул мне.
Мы попросили чаю, лепешку и шоколадку.
Я вчитался в три страницы мелкого убористого почерка, расчехлил фотоаппарат и переснял два разворота, разложив на столе. Вот они:
В ту ночь стрелки прыжком настигли час рассвета.Ночью бессонница читала мне Коран, я записывал:«Терпи, мое время, мой разум, душа…»На рассвете лег, потолок закачался, как дно лодки,через все тело поплыла сквозь плоть,разрывая прутьями ткани,потянулась долгая птичья клетка,узилище, геометрия зла, мышца абстракции.Я замер в предчувствии, что со мной вновь случится припадок, как в ту ночь со второго на третье января,когда каждая клетка тела открыла око числом,и даже пот, стекающий у меня со лба, — одна его струйка стала единицей, другая четверкой,а судорога скрутила ноги в семь и девять.Я успокоил Гюзель и отправил ее спать в соседнюю комнату. А сам в 7:10 вышел из дому за цветами, очень хотелось взять в руки тюльпан, успокоиться,вдохнуть его пряность, его черно-алую бездну.Я собирался вернуться часа через два,хотя не знал еще, где возьму цветок.Я продвигался к тюльпану в бреду, спасительно,судорожно помня о том, что друг моего детства был Адмиралом тюльпанов, обладал целой плантацией, прохладные, скрипучие листья полно и туго лежали в ладонях…Вчера весь день в кармане пролежали 26 манат,26 — икона хуруфитов (26-я сура, «Поэты»).Пять из них я отдал Аббасу, чтобы купил зерна для птиц. Итак, теперь я владел 21-й сурой, «Пророки».Я
отсчитал от ворот сорок шагов и встретил старуху.Я заговорил с ней, спросил, где работает.«Уборщицей в Доме культуры. Пенсии не хватает.Сыновья помогают редко».Я вложил деньги в шершавую ладонь труда.21-я сура зазвучала в линиях ее судьбы.Я огляделся и ничего, кроме солнца, не увидел.И тогда я пошел прямо за восходящим светилом.Я принял его за тюльпан, я возжелал заглянуть в его черную сердцевину.Никуда не сворачивая, забыв о себе.Миновал кинотеатр и за бензоколонкой встал перед забором с витками колючей проволоки.За ним высился лес ветвистых антенн.Они гудели от ветра.Я взобрался на пригорок, нетерпеливо обдумывая,что делать дальше. Солнце влекло меня за собой, торопило.Из дыры в заборе вытекла собака. Вдруг предо мной возник подросток.— Что это за место? — спросил я его.— Запретная зона. Как только перелезешь, сработает сирена, прилетит охрана.— Кого ты любишь больше всех на свете? — спросил я ребенка. — Родину, маму. Бога.— Ты совершаешь намаз? — Нет. Я пока не могу. Моя мама совершает намаз.— Понимаю тебя. Я тоже пока не в силах. Скажи, как обойти это проклятое место? Я хочу всегда идти прямо.— Тогда иди налево, через кладбище. Но будь осторожен, там стая одичавших собак. Подбери палку, насобирай камней. Я поблагодарил и прошел через кладбище, оглядываясь на портреты умерших, блестевшие от росы. Покойная сила мертвых душ волновала мои мысли. Я лег на землю ничком, прислушался. Скоро я снова вышел на прямой путь. Но почти сразу остановился перед стелой. На ней сидела птица. Как над добычей, она распростирала крылья, изгибала шею. Я подошел к водителю стоявшего рядом автомобиля и спросил:— Зачем здесь этот памятник, откуда?— Не знаю. Ты ведь сам знаешь.— С чего ты взял? Я здесь впервые.— От твоего лица идет сияние.— Как же выйти на прямой путь?— Впереди тоже есть статуя, статуя льва, от него — поднимайся выше.Я дошел до льва, он смотрел на плакат с изображением президента, указывающего наследнику путь в будущее. Лев мне не понравился, я принял его за идола. Я обошел его, закидывая камнями. Сошел, испачкав всю куртку известкой, сбросил ее под куст и стал подниматься выше. Дорогу мне преградило деревце. Я передвинул его, чтобы идти прямо. По дороге я спросил у старухи, подметавшей тротуар:— Куда ведет этот прямой путь?— Он ведет все прямо и прямо. Подождала, спросила трогательно, с заботой:— Сынок, ты тоже болен?— Нет, а в чем дело?— Мой сын душевнобольной. Он тоже выходит из дому и не может найти дорогу обратно. А ты, ты умеешь возвращаться?— Да, я умею. Я поэт и переводчик. Со мной все в порядке. Я пошел дальше, хотелось пить, отдохнуть.Тут я увидел траурную палатку.Подошел, поздоровался, пролепетал благословение,сел и попросил попить. Мне принесли чай и на блюдце шесть фиников.Я отпил и заплакал. Ко мне подошли,спросили, в чем дело. Я мотнул головой:«Ничего, все в порядке». Я выпил кипяток и съел четыре финика. Я спросил имя усопшего человека. «Гюзель», — ответили мне.Поблагодарив за все, я снова вышел на прямой путь.Солнце уже взошло над горизонтом.Вдруг мысль мелькнула в мозгу птицей: дойти до острова Артем, попроситься к Гюнель,к бывшей однокласснице, в которую был влюблен мой друг,Адмирал тюльпанов, пропавший в Америке…Попроситься на чай к Гюнель, заняться с нею любовью и после двинуть, как в детстве, на эстакаду,уводящую в море, далеко-далеко, достичь той точки,когда вокруг нет ничего, кроме горизонта и моря,нет никакой земли, а только волнистая нитка эстакады тянется в море, возможно, до самого Ирана,и мне пригрезилось, что, как Христос по водной глади,я в конце концов смогу дойти до Мекки,а может, и до Иерусалима.Я шел вдоль трассы, и автомобили пронзали меня,как пушечные ядра. Я миновал Мардакяны.Я шел мимо бакинских сел, выходящих к морю,в виду их мне дышалось легче — море давало свободу груди, и я мог раздышаться в Иран,в Исфахан, в Шираз, мне было легче, когда глаза ласкали горизонт или обрезались им,его лезвием, источая слезу. Я не заметил,что слезы давно заливали мои щеки; при порывах ветра леденела влажная кожа.Я прошел мечеть, мусульманское кладбище,христианское кладбище, где заметил среди крестов одинокую мужскую фигуру.Я шел за солнцем и чувствовал, как все цветы,все солдаты-тюльпаны поворачивают за мной свои лица, тянутся постичь прямой путь.Все пчелы, очнувшиеся от спячки,выравнивают линии своих полетов.Наконец я взобрался на холм.В небе прямо надо мной парил сокол.Я видел строй его перьев.Светлый сокол то приближался ко мне,и я тянулся ему навстречу, но птица снова отдалялась.Противоположный склон холма завершался обрывом,и я присел на вершине передохнуть, подумать.Скоро мне навстречу поднялся человек в соломенной шляпе. Венок из засохшего хлеба на голове — символ затаенной смерти.— Стой! — приказал он мне, и я остановился, готовый уже прыгнуть с откоса. Он кого-то позвал по имени, и вдруг,как из-под земли, показался мальчуган, пяти-шести лет. — Давай топор!.. Мальчик обернулся и поднял топор, огромный, как у мясников, размером с плаху. Палач вознес его над моей головой, спросил:— Что есть прямой путь?— Ислам, — ответил я мгновенно.— Молись, сейчас ты умрешь. Солнце высекло искру о край лезвия.Глядя ему в глаза, я прочел «аль-Фатиха» и «Ихлас». Ангел шептал отрешенно вместе со мной, а когда я произнес последние слова, опустил топор и спросил помощника: — Может, свяжем его? Потом спросил меня, кого я ищу. Я выпалил наугад:— Своего брата, Илью.— Кто он?— Не знаю, — ответил я. — Я не знаю, кем он стал.— А кого ждем мы?— Не знаю.Только сейчас я вспомнил о Гюзель, о ее доме, может быть, она ожидает меня?— Как ты сюда добрался?— Поднялся с дороги.— Что ты тут делал?— Сидел. Долго сидел. Сокол хотел сесть мне на голову.— Отойди, отойди от меня, — вдруг выпалил человек в соломенной шляпе. Он испугался, мой палач, попятился назад: — Я тебя боюсь!— Извини, я не хотел тебя напугать, я только ответил на твой вопрос. Мы вместе спустились на дорогу.— Куда ты идешь? — снова спросил палач.— Я пришел сюда по прямому пути,а теперь должен вернуться. Как мне добраться?— Иди так же прямо, сам путь тебя выведет.— Ко мне больше никто не прицепится?— Иди, не бойся.И я снова пошел. Дул ветер, жарило солнце. Послышался лай, от христианского кладбища ко мне мчались три собаки. Я стал громко молиться:— Аллаху акбар, аллаху акбар. Собаки поджали хвосты, убежали прочь. Я пошел вслед за грузовиками, везшими камень из карьера, и вскоре вышел на трассу. Я умирал от жажды. Как вдруг я услышал за спиной стук женских каблуков. Я не обернулся, снова стал молиться:— Аллаху акбар, аллаху акбар. Звук шагов исчез так же, как и появился. Я дошел до села Халла и сел на автобусной остановке передохнуть. Не знаю, сколько уже я прошел, и не помню, вскинул ли я руку или водитель сам притормозил, но милостью Божьей через мгновенья я ехал в город. Рядом с водителем сидел смуглый парень, его стриженая голова вся была иссечена шрамами. Я попросил подбросить меня до метро «Азизбеков».— Чем ты занимаешься? — спросил пассажир.— Я поэт и переводчик.— Прочти что-нибудь, можешь? Я прочел «Натюрморт, две жизни».— Ты ученый? Ты похож на ученого, твое лицо источает свет, — сказал водитель, которого звали Амир. — Нет, я не ученый, просто я много читаю, — ответил я.— Почему ты совершил этот путь?— Не знаю. Он мне был необходим, как дыхание.— Тебя ждут дома?— Не знаю. Точней, я бы не хотел этого знать.— Государство обязано помогать, выплачивать пенсию, — сказал парень с иссеченной шрамами головой.— Почему так думаешь? Зачем это? — спросил я.— Ты же с приветом, что у тебя в голове? Мы подъехали к метро, парень приоткрыл дверь.— Ты совершаешь намаз? — спросил он.— Нет, пока не могу.— Так вот, тебе надо совершать намаз.— А сам ты совершаешь?— Да, было дело, потом бросил.— Как так? Почему бросил?— Есть более высокие способы приблизиться к Богу, — после этих слов он попрощался и
вышел.Я пересел на его место и спросил у Амира:— Почему ты не взял с него денег?— Я же его, как и тебя, подобрал на дороге. Минут через пятнадцать мы были на набережной. Я снова решил заночевать на бульваре.Я долго стоял в темноте, вдыхал море и думал, вот она — моя душа: вся она здесь, предо мной. Я стоял и плакал, следя за огнями в море.
17
Свободное переложение повести Ниджата Мамедова, поэта, переводчика и прозаика.
Окно IX
Сегодня я обнаружил, что окно превратилось в дверь.Как это произошло — неизвестно. Известно,что было потом. Но как превращенье проверить? Как кажимость в явь провести — вроде бы окно остается окном во двор, но кажется — это дверь.Тогда я вошел в него — отворил и шагнул. Что я увидел? — Лужайку, вокруг — дички апельсинов, кусты олеандров,под ними лежали вон там и вон там и — о Боже! — рядом совсем крылатые звери, числом всего три. Я подумал в кошмаре — крылатые леопарды и вот они встретят меня. Но я оказался для них невидимкой. Я просто стоял и смотрел на то, чем они занимались. Вроде бы ничего страшного, вроде бы все как надо — ели они там что-то. Но вскоре, вглядевшись, я понял, что так меня сразу смутило.Вся странность виденья была в том, что именно там,за окном, они жрали.Держа в мягких лапах, урча, они разрывали на части числа…Числа множились и различались, исчезали в пасти и вновь появлялись. Тогда я схватил — страшный рык — и мигом таков был обратно.В руке оказалось три.
Так начался Апшеронский полк имени Велимира Хлебникова.
3
…Хашем сидит у порога своего сарая, прислонившись к дверному косяку, пишет что-то в тетради, время от времени рассредоточенно, с черным сияньем в глазах вглядываясь в линию горизонта. Солнце клонится к закату, зоркость светила потихоньку смягчается, тени становятся менее гордыми, ложатся. К востоку, подымающемуся темнеющим, смежающимся куполом, чья глубина скоро откроется вместе с появлением первой звезды, у озера появляется стайка джейранов, начинает его обходить, сторонясь нашего жилья. Если поднести к глазам бинокль, можно сосчитать: три самки, четыре детеныша и молодой самец, не самый крупный, с новенькими, без засечек и трещин, рогами, но уже с сильной, раскатистой грудью и крутыми боками и ляжками, обводящими к тылу белое «зеркало» под куцым упорным хвостом, на которое, как на маячок, ориентируются его подопечные в случае быстрого изменения ситуации. Вспугнутый самец несется зигзагами, волной, с заносом кормы на изломах. Облачка пыли вспыхивают шахматным порядком, означая следы, — не отпечаток, по которому можно судить о состоянии копыт — такими следами, четкими их нитками унизаны тропы, — а разметанные ямки, глубина которых сообщит о весе самца: «Два пуда — предел джейрану, — говорит Ильхан, взваливая отловленного и стреноженного самца на плечи. — Худой баран и то больше весит».
Но я не подношу к глазам бинокля, я подставляю влажнеющие глаза закату. Я подсаживаюсь к Хашему, чуть ерзаю, почесывая спину о теплые доски сарая. Мы закуриваем.
— Хашем, а Хашем? Почему ты не уедешь в Россию? Ты думаешь на русском. Ты мечтаешь на русском. Ты ненавидишь на русском языке. Почему?
Хашем откладывает тетрадь, страницы которой полны математическими формулами, сгущающимися орнаментом вокруг довольно искусного рисунка хищной птицы — необычного сокола.
— Ты говоришь, как ребенок, да, — говорит Хашем. — Что значит уехать в Россию? Кто меня там ждет? Даже прораб на стройке меня там не ждет. Работать дворником в Москве? Нет, уж лучше в Питере. Москва грузный город, слепой. В Питере горизонт с любой улицы видно. Лет пять назад я еще собирался. Но куда я без этого царства? — мрачнеет Хашем.
— Ширван никуда не денется.
— Зато я денусь.
На лице Хашема проступила твердость, взгляд стал острым.
— Я столько лет гоню прочь мысли о России. Да куда там… Иногда я вспоминаю Хосрова…
— Кто это?
— Принц Хосров-Мирза. Уверенный, что падет от мести русских, шестнадцати лет был отправлен дедом в Петербург вместе с телом убитого в Тегеране русского посланника — просить прощения у царя. Вернулся в Персию, был ослеплен братом Махмудом в борьбе за трон, затем сослан. Остаток жизни прожил в Ширазе, приходил бродить по райскому саду среди фонтанов, прислушивался к пению птиц, к горячему солнцу обращал пустые глазницы, прикладывал ладонь к вершинкам фонтанов. Вспоминал без конца самое яркое, что видел в своей жизни. Вся его слепота затмилась поездкой к белому царю… Вся его жизнь отныне стала воспоминанием о Петербурге. Он долго прожил, кстати. Вот только себя жалеть последнее дело.
— Откуда ты знаешь, что он жалел себя?
— Знаю, потому что научился себя не жалеть. Еще хочу обучиться не вспоминать то, чего не видел.
Солнце плавким мениском коснулось горизонта, расплылось над струящейся, колышущейся в мареве степью. Там, на северо-западе, за горами, за двумя хребтами Кавказа, на вершине Машука «в память проезда Его Высочества Персидского Принца Хозров-Мирзы в 1829 году» стоял обелиск с именем принца и стихами.
4
Тогда, в детстве, я стал учить Хашемку фотографии. В отместку — как-то мне надо было компенсировать менторство друга. Взять в руки камеру он так и не рискнул, зато мы вдоволь наигрались построением кадра, на «сухую пленку», шесть на девять я связал ему лучистую рамку из реек, с подвижным раструбом, имитирующим раствор объектива. Интересно было лазить по Баилову, в нагорном парке, прикладывая к сетчатке рамочную конструкцию, преображая воображаемым запечатлением сколы ландшафта, с полоской слепящей дымки над морем, частоколом кипарисовых вертикалей, каменистых склонов, взятых выпукло, от подошв. В поисках кадра увлекательно осмысляется даже замеленная в пыль дорога в Черный город. Но всего интересней было взбираться, лазать и скакать по крышам Старого города, в Крепости: целое приключение — сорваться в беготню по скатам, увязая в расплавленном кире, обламывая с краю куски шифера. Лихое это занятие каралось местными жителями, участковые тоже приглядывали, но не было слаще риска — вскочить на крыши, пробежаться по ним, сколько хватит духу — минуту, больше, — и соскочить в неожиданном месте, на другой улочке, куда товарищи твои еще должны будут добежать. Искусство состояло в том, чтобы не бояться прыгнуть, правильно сгруппироваться, а где не дотянешь — ухватиться за край, выжаться на руках. Ходили страшные рассказы о переломанных. Еще я помню (спросил Хашемку, он тоже помнит) некоего Энвара с Ахмедлов, который сломал челюсть, не допрыгнув до края, ударившись ею об край…
…Так вот, мы надели ремонтные оранжевые робы, взяли штатив — под видом теодолита, — обмотались проводами, навесили по рулетке и зашагали по крышам, взбираясь и припадая на колено, заглядывая во дворы, в святая святых шариатского домостроя. Женщины, завидев нас, запахивали потуже бордовые махровые халаты, поправляли платок, прятались или что-то кричали, продолжали развешивать белье, вынимая в наклоне мокрые жгуты из таза, встряхивая, и радуга с хлопком всплескивала из их рук. Хашем тянул меня в какое-то место. Я не понимал куда; мы миновали дворцовый комплекс — с купольными банями, диванхане, усыпальницей Ширваншахов, орнаментированной алгебраическими письменами пророка, мечетью, минаретом, восточным порталом. Наконец, обогнув дворец, я свесился вслед за Хашемом с крыши какого-то домика.
— Помнишь? — показал глазами Хашем. Челюсть его скрылась в потоках дредов, он напомнил мне автопортрет Дюрера.
Из двух слуховых оконцев кто-то высовывался. Я подался дальше. Мы лежали, натянув на ладони рукава, прядали животами, грудью от раскаленной крыши, скрывавшей одну из явных тайн детства. Неизвестный скульптор развил идею украшения карнизов химерами, столь популярную в Баку времен модерна, времен Нобеля и Тагиева, времен брачного союза ада и рая, и поместил в два слуховых оконца скульптурную группу: мальчика и девочку, сидящих на перилах галерейки, и кошку, выглядывавшую поверх передних лап вниз. Покрытые патиной, они были живее настоящих. Много раз в своей жизни я торчал перед этим домом и разглядывал фигурки, отводил взгляд и снова вскидывал голову, чтобы поймать момент, когда они моргнут, шевельнутся, когда оживут; то и дело мне казалось, что я заметил небольшое отклонение в позах, что кошка чуть убрала мордочку.
Перво-наперво мне нужно было обследовать город — проверить все свои камеры-обскуры, подыскать новые. Вместе с Хашемом мы обследовали пять подъездов, семь закутов, четыре из которых оказались настолько загажены, настолько залиты дугами мочи, что ничего нельзя было разглядеть на потемневшей побелке. «Не беда», — сказал Хашем, и мы купили в хозяйственном магазине хлорсодержащее средство для обработки унитазов, которым отмыли стены, и получили две прекрасных панорамы. Два вида с северной и южной оконечности бухты, укрупненные рельефной четкостью, насыщенные, развернутые и детализированные, разложенные на две стены, вставшие углом — со всеми карнизами, башенками, балконами, ущельями улиц, холмами и чешуею кровель; море отобразилось ровным серым зрачком с белой солнечной радужкой. Я переснял добычу, и мы отправились в ближайшую поликлинику, где немного потолкались по очередям и выпросили у медсестры при урологическом кабинете обеззараживающий раствор серебра, за недорого. С ним мы ринулись за белилами и кистями и поднялись в новую камеру-обскуру, предложенную Хашемом — в минарет Абу Бакра. Сторож поднялся с нами и дремал, вприщур присматривая за нашей работой. Мы покрывали стены и купол верхней площадки светочувствительной краской, надеясь, что сквозь три узкие бойницы мы получим через несколько месяцев три разных фресочных снимка. Еще одну камеру Хашем предложил сделать в армянской церкви. Запертая, она стояла пониже, но все равно на возвышении. Многие годы круглые сутки внутри нее горел свет, который был виден сквозь щель во вратах. Хашем знал человека, который присматривал за церковью, менял перегоревшие лампочки. Мы встретились с ним и попросили дать нам в распоряжение белые стены притвора — небольшая солнечная щель над дверью должна была принять в себя снимок нагорья. Он согласился, и через полчаса мы закончили работу.
5
В Сальянах есть маслобойня, откуда мы с Хашемом в два приема привозим в Ширван три центнера свежего жмыха. Близ специально обустроенного под кормушку места уже вырыт крытый досочным навесом окопчик, из которого мы будем вести наблюдение. Часа через три на пиршество слетаются отовсюду птицы. Чуть погодя вслед за ними появляются хищники. Медлительные коршуны, малоподвижные ястребы, верткие дербники, и вот нисходят короли и королевичи воздуха— два-три сапсана, рыжеголовый шахин, с вышины по спирали спускается тяжеловесный господствующий балобан…
Кормушка представляет собой хорошо утоптанную просторную и глубокую параболическую яму. Птицы не весь корм могут достать из песка, копаются и понемногу застревают в ее окоеме. На широком пространстве кормового котла кипит драчливая братия воробьев, жаворонков, горлиц, турачей, фазанов. Часть из них вспугивают хищники, и тогда, обезумевшие от страха, они набирают огромную высоту, взмывают почти вертикально, стараясь возобладать по высоте над соколом, как требуют того законы воздушного боя. Забравшись на вершину, до предела своих возможностей, обессиленные птицы складывают крылья или кувыркаются, купаются в воздухе, давая себе немного продыха, спускаются по спирали…