Персики для месье кюре

Я обернулся и увидел, что она улыбается.

— Я подумала, что вам бы неплохо сейчас выпить кофе.

— А что, я так плохо выгляжу?

Она пожала плечами.

— Бывало, я видела вас в куда лучшей форме. Послушайте, я испекла яблочный пирог. Не хотите ли отведать кусочек? За счет заведения?

Я даже зубами скрипнул. И все-таки я понимал: она предлагает это с самыми лучшими намерениями, хотя у нее нет ни малейших причин любить меня или предлагать мне утешение; но тем не менее она открыто выражает мне сочувствие, словно бросая вызов Каро и ее ядовитым жабам. Из всех людей, которых я когда-либо здесь обидел, именно Жозефина, как мне казалось, должна была бы проявлять какое-то сочувствие ко мне. Я вдруг почувствовал, что тронут, сказал:

— Вы очень добры.

И пошел за ней — может, и не совсем как собака, но почти столь же покорно. Наш епископ, наверное, одобрил бы это, подумал я. А вот Вианн Роше, наверное, восприняла бы происходящее со смехом, как шутку.

Жозефина принесла мне пирог со взбитыми сливками, а в кофе плеснула капельку коньяку. У нее круглое лицо и коротко подстриженные светлые волосы, и она совершенно не похожа на Вианн Роше, но все же в ее манере вести себя есть что-то от Вианн. Например, привычка тихонько ждать, улыбаясь одними глазами. Я ел; как ни странно, оказалось, что я страшно голоден. Хоть я и думал, что в последние дни напрочь утратил всякий аппетит.

— Вианн пригласила меня на обед, — сказала Жозефина. — Надеюсь, вы не откажетесь пойти со мной?

Я покачал головой.

— Спасибо, но, по-моему, не стоит…

— Я была бы так рада, если бы вы согласились.

Я посмотрел на нее с подозрением. Это что же, какой-то трюк, имеющий целью меня унизить? Да нет, она, похоже, и не думает смеяться. Наоборот, насколько я понимал, выглядела она скорее озабоченной; и руки у нее на коленях как-то беспокойно двигались, как это часто бывало когда-то, еще до первого приезда сюда Вианн Роше. В те времена Жозефина Мюска была в Ланскне таким же изгоем, каким теперь стал я; каждую неделю эта печальная молчаливая женщина исповедовалась мне в своих наклонностях клептоманки, а ее муж, Поль-Мари, исповедовался в том, что регулярно совершает над ней насилие.

Возможно, именно поэтому она меня и возненавидела. Потому что я знал все ее тайны. Потому что я был единственным, кто знал, что муж ее бьет. И все же позволял Полю-Мари расплачиваться за столь тяжкий грех всего лишь неоднократным прочтением «Аве, Мария», но сам ни во что не вмешивался. С тех пор Жозефина в церкви и не бывает. Ведь Бог ее не защитил. Но, что гораздо важнее, я тоже не защитил ее — я был связан по рукам и ногам святыми обетами и тайной исповеди.

И все же сегодня мне показалось, будто вернулась та, прежняя, Жозефина — или, по крайней мере, ее призрак. Теперь она, правда, всем кажется очень уверенной в себе, и, похоже, никто, кроме меня, не замечает, что это не совсем так; люди не видят этой вечной морщинки у нее между бровями; не обращают внимания на то, как при разговоре она отводит глаза — точно лгущий ребенок. Что-то у нее на уме, подумал я; что-то такое, в чем ей хотелось бы исповедаться. Что-то связанное с Вианн Роше…

— Послушай, Жозефина, — сказал я. — Я ценю твою доброжелательность, но спасать меня вовсе не нужно. Ни Вианн, ни тебе. Я вполне способен о себе позаботиться.

Она недоуменно захлопала глазами:

— Так вы думаете, что я поэтому вас пригласила?

Ее удивление, несомненно, было абсолютно искренним. Что-то явно ее тревожило, но эта тревога не имела ни малейшего отношения ни ко мне, ни к тем неприятностям, что на меня свалились.

— В чем дело, Жозефина? — спросил я. — Ты поссорилась с Вианн?

— О нет! Вианн — моя самая любимая, самая дорогая подруга…

— В таком случае почему же ты не хочешь идти к ней одна? — Я говорил с нею на редкость мягко; я никогда не разговариваю подобным образом с такими особами, как Каро Клермон. — Разве ты не хочешь с ней повидаться?

Готов признать: целился я наугад. Но Жозефина вздрогнула, и я понял, что попал в цель.

— Не то чтобы не хочу, — промолвила она, — но… люди со временем так меняются… — Она вздохнула. — Я не хочу ее разочаровывать.

— А почему ты думаешь, что разочаруешь ее? — спросил я.

— У нас с ней было столько планов! И она так много сделала, чтобы помочь мне. Я всем ей обязана! А теперь… — Она подняла глаза, посмотрела на меня в упор и спросила: — Месье кюре, вы можете оказать мне маленькую услугу?

— Все, что угодно, — сказал я.

— Я уже восемь лет не хожу в церковь, и мне стало казаться, что дальше так жить нехорошо. Но сейчас вы здесь, и я бы хотела… Скажите, вы не могли бы выслушать мою исповедь?

Это было так неожиданно, что я заколебался.

— Разумеется, но отец Анри был бы…

— Отец Анри меня совершенно не знает, — сказала она. — Да и все мы здесь ему безразличны. Ланскне для него — просто еще одна деревня, еще одна ступенька на лестнице, ведущей в Рим. А вы здесь уже сто лет, отец.

— Ну, не совсем сто… — суховато возразил я.

— Но вы меня выслушаете?

— Но почему именно я?

— Потому что вы способны понять. Потому что вы хорошо знаете, что такое стыд.

Я молча допил свой caf'e-cognac. Жозефина, разумеется, права. Это я знаю хорошо. Я отлично знаком с этой Сциллой, как и с Харибдой моей извечной гордыни, которая столько лет была моей верной спутницей. И голос Сциллы моего стыда вечно звучит в сердце, напоминая о просчетах и падениях, однако Харибда моей гордыни с пылающим мечом заслоняет мне путь к прощению.

Два слова. Прости меня. Вот и все, что требуется. И все же я никогда этих слов не произносил. Ни во время исповеди, ни родственнику, ни другу, ни самому Всевышнему…

— Вы примете мою исповедь, отец мой?

— Конечно.

Глава десятая

Воскресенье, 22 августа

Ссегодня утром снова пришла Майя и заявила, что хочет помочь Алисе варить персиковый джем. Они с Розетт целых полчаса клеили на банки разноцветные этикетки и все перепачкались, разрисовывая их: Розетт изображала на наклейках своих любимых кроликов, обезьян и летающих змей, а Майя, художница не столь опытная, все же вполне выразительно нарисовала разные фрукты — ананасы, клубнику и огромных размеров кокосы (специально для Оми, объяснила она); на каждой наклейке они печатными буквами писали слово PEECH (а иногда и CHEEP). [41]

41

Девочки писали слово «peach» (персик, англ.) с ошибкой, слово «cheep» означает «пищать, писк».

В пять лет легко обрести друзей. Все начинается с застенчивого кружения — так поступают и маленькие любопытные зверьки. Ну а языкового барьера в таком возрасте и вовсе не существует; не имеют значения также культура и цвет кожи. Розетт с восхищением трогала золотой браслет с побрякушками у Майи на запястье, а Майя с тем же восхищением гладила рыжие кудряшки Розетт. Через пять минут они уже совершенно освоились; Розетт пела и болтала на своем личном языке, и Майя, похоже, прекрасно ее понимала, с восторгом глядя на нее круглыми блестящими глазами.