Персики для месье кюре

Я заметила, что Бам, и всегда-то страшно любопытный, сегодня подошел к девочкам совсем близко, желая обследовать гостью. Я видела его совершенно отчетливо, особенно когда он мелькал в солнечных лучах: длинный хвост, усатая мордочка, в глазах так и светится ум. И Майя тоже явно его видела — впрочем, ей ведь всего пять лет.

Покончив с наклейками, обе малышки решили поиграть на улице, Анук ушла на очередное свидание с Жанно Дру, а мы с Алисой остались на кухне; нам еще нужно было наполнить банки персиковым джемом. Алиса с утра была как-то особенно молчалива; лицо замкнутое, глаза пустые. Я попыталась ее расшевелить, но вскоре поняла, что ответной реакции не дождусь.

Возможно, это было связано с тем, что сегодня к обеду мы ждали гостей. Алиса знала, что я пригласила Жозефину с сыном, и, разумеется, понимала, что ее присутствие в доме непременно создаст определенные трудности. Но если бы я внезапно все отменила, это могло вызвать ненужные пересуды. Впрочем, Алиса всегда может просто уйти к себе в комнату. А у меня были личные, особые причины стремиться к откровенному разговору с Жозефиной.

— У нее есть сын, — сказала я, — и ему уже восемь лет, а она так ничего мне об этом и не сообщила.

Я закрывала банки крышками, а Алиса мокрой тряпкой их обтирала. Банки, накрытые целлофаном и перетянутые резинкой, были похожи на бумажные фонарики, наполненные золотистым, как зрелая дыня, светом, а кухня буквально пропиталась умиротворяющими запахами горячего сахара и корицы.

— У кого есть сын? — спросила вдруг Алиса.

Только тут я поняла, что случайно высказала свои мысли вслух.

— У моей подруги, — сказала я. — У Жозефины.

У моей подруги. До некоторой степени эти слова кажутся мне почти такими же незнакомыми, как и слово «дом». Друзья, подруги — их мы всегда оставляли первыми и никогда больше к ним не возвращались; так приучила меня мать; и даже теперь я с некоторой неохотой вызываю к жизни эти слова, словно опасаясь выпустить на волю неких духов, которые могут стать очень опасными.

— А что с ней случилось? — спросила Алиса.

— Она совершенно себя переделала, — сказала я.

В общем, полагаю, так оно и есть. Жозефина действительно полностью переделала себя. Разве могла она поступить иначе — после того, что ей довелось пережить? Кстати, я же и стала главной вдохновительницей ее обновления. Я научила ее тем приемам, которыми пользуюсь сама. И теперь впервые за все это время начала понимать, почему моя мать никогда не оглядывалась назад; почему никогда не возвращалась в те места, где когда-то побывала, даже если мы обе успели эти места полюбить.

— Самое сложное в людях то, что они меняются. Порой до неузнаваемости.

— Именно так и случилось с вашей подругой?

Я пожала плечами:

— Возможно.

Медный котел наконец опустел. Похоже, мы с Алисой заполнили все имевшиеся в доме банки. Я всегда занимаюсь готовкой, если душа моя неспокойна; я люблю простые рецепты и с удовольствием мою, чищу и режу, понимая, что, если строго следовать правилам, кушанье никогда тебя не разочарует. Если бы так же просто было с людьми! Если бы так же просто было понять их души — и свою собственную!

— А что она сделала, ваша подруга? — спросила Алиса, заглядывая в котелок. Потом провела пальцем по кромке; ей явно хотелось его облизать, однако она воздержалась. — Что она сделала для того, чтобы полностью себя переделать?

Хороший вопрос, подумала я. Когда я на днях заходила к Жозефине, она вроде бы страшно мне обрадовалась. И все же я здесь уже больше недели, а она…

— Это трудно объяснить, — честно призналась я, глядя на Алису. — Ведь очень многое в ней осталось прежним. Она, разумеется, выглядит теперь иначе — превратилась в блондинку, сделала короткую стрижку, — но внутри-то она прежняя Жозефина, импульсивная, добрая, порой чуточку сумасшедшая. И все же что-то в ней неуловимо переменилось, сделав совершенно неузнаваемой…

— Может быть, ей есть что от вас скрывать? — предположила Алиса. Я очень внимательно на нее посмотрела, а она продолжила: — Иногда такое бывает, и тогда ты даже с друзьями видеться не в силах. И не потому, что не хочешь их видеть, — просто чувствуешь, что и разговаривать-то с ними нормально не сможешь. — Алиса все-таки сунула палец в рот и старательно его облизала. — Ну вот. Теперь я пост нарушила! Что сказала бы моя мать, если б узнала?

— Я уверена, что твоей матери было бы все равно. Им всем сейчас хочется одного: знать, что с тобой ничего не случилось.

Алиса яростно замотала головой.

— Вы не знаете мою мать! Люди думают, что отец у меня такой строгий и неуступчивый, но это совсем не так. Да мать предпочла бы увидеть меня мертвой, чем узнать, что я опозорила семью.

— Я полагаю, — сказала я, — речь не о том, что ты до захода солнца облизала палец, испачканный ва-реньем?

Алиса неуверенно улыбнулась.

— Вы, наверное, считаете, что это глупо?

Я покачала головой:

— Нет, совсем нет.

— Но вы же не верите в религию.

— Ты ошибаешься. Я верю в самые разные вещи.

— Вы же понимаете, о чем я…

— Конечно, понимаю. — Я заставила ее сесть за стол и сама села напротив. Банки с персиковым джемом, стоявшие между нами, светились, как китайские фонарики. — В своей жизни я знала множество верующих людей, и все они верили в разные вещи и по-разному. Одни были хорошие, честные люди, веровавшие всем сердцем; другие использовали религию как извинительный предлог для собственной ненависти к иноверцам или попросту желали навязать им свои правила…

Алиса вздохнула.

— Я знаю, что вы имеете в виду. Моя мать прямо-таки одержима соблюдением всяких мелких правил, но и слышать не хочет о по– настоящему важных вещах. Она вечно твердит: не спи на животе, не пользуйся косметикой, не болтай с мальчишками, не носи это, не ешь того, не говори таких слов, не ходи туда… Дедушка говорит, что Аллаху все равно, что ты ешь и что ты на себя надеваешь, пока у тебя сердце на месте, пока мы все друг другу небезразличны.

— Мне нравится твой дедушка, — сказала я.

— Мне тоже, — сказала Алиса. — Но с тех пор, как они с отцом поссорились, я почти не имею возможности с ним видеться.

— Почему же они поссорились? — спросила я.

— Моему дедушке не нравится никаб. Он говорит, что девочки в школе не должны его носить. Он не любит, когда Соня его надевает. Она ведь раньше никогда никаб не носила.

— Так зачем же она теперь его носит?

Алиса пожала плечами и сказала: