Персики для месье кюре

Я быстро нырнула под свес крыши одной из старых дубилен.

— Ру! Ну где же ты был? — возмутилась я. — Я тебе столько эсэмэс отправила…

— Куда-то сунул телефон и никак не мог найти. — Я прямо-таки видела, как он пожимает плечами. — А ты хотела мне сообщить что-то важное?

Нет, это же просто смешно! Что тут можно сказать? Разве могла я сейчас пересказать ему все свои мысли, страхи и растущую убежденность в том, что целых четыре года он мне лгал — точнее, позволял верить, что мы могли бы стать настоящей семьей…

— Вианн? — осторожно окликнул он меня.

Пришлось вспомнить, что его голос по телефону всегда звучит несколько настороженно. Жаль, что я не могу сейчас видеть его глаза, подумала я. Но еще больше жаль, что я не могу видеть цвета его ауры.

— У нас тут был разговор с Жозефиной, — сказала я. — Оказывается, у нее есть сын, а я и не знала.

По ту сторону словно опустили занавес молчания.

— Ру, почему же ты раньше ничего мне не сказал?

— Я обещал ей, что не скажу.

Как просто это звучит в его устах! Но за ширмой простых слов прячутся тысячи извивающихся теней.

— Значит… ты знаешь, кто отец мальчика?

— Да, но обещал, что не скажу тебе этого.

Я обещал. Такого обещания для Ру более чем достаточно. Для него прошлое вообще не имеет значения. Даже я весьма приблизительно представляю себе, откуда он родом и кто такой. Он никогда не говорит о своем прошлом. Вполне возможно, он вообще о нем забыл. Это, кстати, одно из качеств, которые я в нем люблю, — упорное нежелание позволить прошлому испортить настоящее. И все же именно это качество и делает Ру опасным. Человек без прошлого — почти что человек без тени.

— Ты оставлял здесь судно? — спросила я.

— Да. Я подарил его Жозефине.

И снова это молчание — между нами словно воздвигли звуконепроницаемый экран.

— Ты подарил его Жозефине? Но зачем? — снова спросила я.

— Она все говорила, что хочет уехать, — очень осторожно сказал Ру; голос его звучал монотонно, почти равнодушно. — Говорила, что хочет немного попутешествовать, хотя бы подняться вверх по реке и чуточку повидать мир. А я был страшно обязан ей за все, что она для меня сделала, — приютила на зиму, давала работу, готовила еду. В общем, я подарил ей это суденышко. Решил, что мне оно больше не понадобится.

Теперь все это предстало передо мной так четко, словно было выбито на шоколадных скрижалях. Но хуже всего то, что я давно все поняла, поняла какой-то тайной частью своей души, той самой ее частью, которая позволяет мне общаться с матерью.

Значит, ты думала, что способна осесть на одном месте? — тут же услышала я в ушах ее голос. — Неужели ты не догадываешься, Вианн, что и я не раз предпринимала подобные попытки? Увы, таким, как мы, этого не дано. Мы отбрасываем слишком длинную тень. И сколько бы мы ни старались сохранить обретенную нами маленькую радость и свет любви, все тщетно; все под конец исчезает.

— Ты когда возвращаешься? — спросил Ру.

— Пока не могу точно сказать. Мне еще нужно тут кое-что сделать.

— Что именно?

Ах, как близко звучал его голос! Я представила себе, как он сидит на палубе, залитой солнцем, поставив рядом жестянку с пивом, и Сена темнеет у него за спиной, точно полоска пляжа, а силуэт моста Искусств на фоне летнего неба кажется совершенно черным. Я все это видела перед собой очень отчетливо, точно в каком-то светлом сне. Но, как это часто бывает во сне, абсолютно не чувствовала собственной связи с привидевшейся сценой, и та все ускользала от меня, пятилась куда-то во тьму…

— По-моему, тебе следовало бы поскорее вернуться домой, — сказал Ру. — Ты же говорила, что поедешь всего на несколько дней.

— Я помню. Но я не особенно задержусь. Мне только…

— Нужно еще кое-что сделать. Да, я понимаю. Но, Вианн… ведь всегда будет это «кое-что». А потом и еще кое-что. Эта проклятая деревня как раз такая. Ты и оглянуться не успеешь, как проторчишь там полгода, а потом вдруг поймаешь себя на том, что выбираешь материю на занавески.

— Ерунда какая! — сказала я. — Я пробуду здесь еще максимум несколько дней. — И вдруг вспомнила, что звонила своему поставщику Ги и заказала шоколадную глазурь. — Самое большее — неделю. — Я все-таки решила, что стоит внести соответствующую поправку. — И потом, — продолжала я уверенно, — если ты так по мне соскучился, взял бы и сам сюда приехал!

Ру помолчал. Потом сказал:

— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать.

— Почему же нет?

Он снова долго молчал, и я прямо-таки физически чувствовала, как сильно его все это огорчает.

— Почему ты мне не доверяешь? — наконец спросил он. — Почему нельзя, чтобы все было просто и ясно?

Потому что все очень непросто, Ру! Потому что, как бы далеко ты ни ушел от дома, река под конец все равно приведет тебя назад. А еще потому, что мне дано видеть больше, чем я хочу, — даже в тех случаях, когда я вообще предпочла бы ослепнуть…

— Это что, из-за Жозефины? Неужели ты действительно мне не веришь?

— Не знаю…

И снова это жуткое молчание — точно ширма, по которой мечутся черные тени. Потом Ру сказал:

— Ладно, Вианн. Надеюсь только, оно того стоит.

И все. Мне осталось лишь слушать в трубке странный шум, похожий на звуки прибоя, — так бывает, когда поднесешь к уху морскую раковину…

Я стояла и качала головой. Щеки мои были мокры. Кончики пальцев онемели от холода. Это все моя вина, твердила я себе. Не следовало мне тогда вызывать этот ветер. Он всегда сперва кажется таким безобидным, таким милым и естественным, чуть ли не беспомощным, но в любой момент способен резко перемениться. И тогда крошечный мирок, который мы с таким трудом строили для себя, не устоит под его напором и будет попросту сметен с лица земли.

Неужели Арманда это предвидела? Неужели догадывалась насчет Ру и Жозефины? Но могла ли она тогда догадаться, что ее письмо, точно бомба, разнесет в клочки мою жизнь с Ру? Вот что, оказывается, бывает, когда прочтешь письмо, присланное от мертвого человека. Нет уж, лучше и впрямь никогда не оглядываться назад, как это делает Ру, — не оглядываться назад и не отбрасывать тени.

Впрочем, теперь уже слишком поздно. По-моему, Арманда и это предвидела. Господи, зачем я вообще вернулась в Ланскне? Зачем мне понадобилось встречаться с этой Женщиной в Черном? Наверное, по той же самой причине, по какой и скорпион укусил быка, прекрасно зная, что этот укус означает смерть для них обоих. Просто потому, что у нас не было выбора — ни у нее, ни у меня. Просто потому, что мы связаны с нею…

Дождь прекратился, но вой ветра достиг той дрожащей ноты, когда рвутся телефонные провода; он пронзительно причитал, точно по покойнику — Черный Отан словно обретал некий голос и способность говорить. А на что ты рассчитывала, Вианн? — твердил он. — Неужели ты думала, что я тебя так просто отпущу? Что я навсегда отдам тебя кому-то другому?

Я спустилась с бульвара Маро к старому причалу, где был пришвартован черный плавучий дом, воссозданный Ру после давнего пожара. Мощные страшноватые деревья с вылезшими из земли переплетенными корнями и сам берег реки обеспечивали ему вполне сносное укрытие, но всего в нескольких метрах от берега Танн превращалась в буйного лохматого зверя: на поверхности воды крутился мусор и каменная пыль, принесенная с гор, обломки плавника и сломанные ветки, обвитые обрывками кабеля и проволоки. Если бы кто-то вздумал искупаться в такой реке, это было бы равносильно самоубийству, ибо даже на мелководье она вела себя предательски. Если бы Алиса прыгнула с моста вчера ночью, а не шесть дней назад, Рейно ни за что не удалось бы ее спасти; да и сам он, кстати сказать, вряд ли сумел бы выплыть. Я подошла еще чуть ближе к причалу и крикнула: