Персики для месье кюре

— Во-первых, при чем здесь твой никаб? — сказала я. — А во-вторых, Алису я вовсе не прячу. Она живет у меня по собственному желанию и пытается решить, как ей быть дальше.

Инес насмешливо хмыкнула — это был довольно грубый горловой звук:

— Ты, наверное, уверена, что помогаешь ей?

— Но кто-то же должен ей помочь, — сказала я. — Она пыталась покончить с собой.

Инес пристально посмотрела на меня своими золотисто-зелеными глазами. Несмотря на долгополую абайю, было заметно, как она грациозна, какая у нее прекрасная осанка и прямая, как у танцовщицы, спина. Да и глаза были просто потрясающие; должно быть, она — невероятная красавица.

— Ты рассуждаешь, как ребенок, — сказала она. — Как ребенок, который увидел выпавшего из гнезда птенчика, подобрал и отнес домой. А дальше случится одно из двух. Либо птенчик вскоре умрет, либо выживет и даже проживет еще день-другой, и тогда ребенок отнесет его обратно и вернет родителям. Вот только родители не примут птенчика, поскольку он весь пропитался запахом человека. И ему останется только умереть от голода, или его съест кошка, или до смерти заклюют другие птицы. И хорошо, если ребенок об этом никогда не узнает.

Я почувствовала, как вспыхнули мои щеки.

— Но здесь совсем иной случай, — возразила я. — И Алиса — не птенчик.

— Разве нет? — удивилась Инес. — Сейчас ты еще скажешь, что она и пост соблюдала, и волосы не остригла.

— Тебе об этом Майя рассказала? — спросила я.

— Зачем мне слушать рассказы пятилетнего ребенка? Или, думаешь, одна ты хорошо все видишь и примечаешь?

И я вдруг вспомнила слова Алисы о том, что Инес Беншарки — амаар, злой дух в человечьем обличье, посланный совращать невинных. Я и сама не раз слышала подобные обвинения во время своих долгих странствий, ибо такие люди, как мы, обладающие внутренним видением, часто воспринимаются другими как некое зло. Моя мать называла себя ведьмой. И ей это нравилось. Но я никогда себя так не называла. Это слово несет в себе слишком большой груз печальных историй и всяческих предрассудков. Те, кто считает, будто слова не имеют силы, ничего не понимают в природе слов. Слова, использованные в нужном месте и в нужное время, способны положить конец тому или иному режиму, или превратить любовь в ненависть, или послужить основой для зарождения новой религии, или даже вызвать войну. Слова — пастухи лжи; и зачастую лучших из нас они ведут на убой.

— Моя мать была ведьмой, — зачем-то сказала я.

Инес рассмеялась:

— Мне следовало догадаться!

И с этими словами она резко повернулась и исчезла за дверью своего черного плавучего дома; но я все же успела еще раз увидеть промельк ярких красок, похожих на цветные прожилки в мраморном шарике. А потом дверь закрылась — и я осталась стоять на берегу Танн. И Черный Отан по-прежнему свистел в проводах, и дождь вдруг полил с новой силой.

Глава седьмая

Вторник, 24 августа

Полночь. Дождь прекратился. Но небо закрыто тучами и черно, как агат. Августовское полнолуние — то самое, что, согласно легендам, приносит нам множество проблем, — ныне явилось нам, точно жалкий проситель-оборванец, в грязных лохмотьях облаков. При полной луне я никогда толком не мог спать. А теперь еще и сломанные пальцы ужасно болели. И в мыслях было сплошное напряжение, и в душе непокой. Я заранее предвкушал завтрашний день как некую лавину — телефонных звонков, визитеров, — готовую вот-вот на меня обрушиться.

За окнами свирепствовал ветер. Я чувствовал, что этот ветер способен увлечь меня за собой, как любопытного мальчонку. Я вдруг с глубочайшим изумлением осознал, как мало у меня собственных вещей — дом принадлежит церкви, как и вся мебель в нем, а также большая часть книг и картин. В общем, брезентовый рюкзак с оторванной лямкой — тот самый, с которым я уехал отсюда в семинарию много лет назад, даже думать не хочется, как много лет назад это было, — легко вместит все мои пожитки. Облачение священника я, разумеется, оставлю, а что у меня имеется, кроме него? Пара рубашек, джинсы, три майки, носки, белье да еще толстый, связанный вручную свитер, который я ношу зимой, когда холодно. Шарф. Шапка. Зубная щетка. Расческа. Копия трактата святого Августина, которую ты, отец, подарил мне, когда я был еще ребенком. Отцовские часы. Твои четки из зеленых стеклянных бусин, дешевенькие, но я их очень люблю. Коричневый конверт с фотографиями, документами и прочими бумагами. Немного денег. Совсем немного. Сорок пять лет, аккуратно уложенные в один-единственный рюкзак.

Итак, почему, зачем я его сложил? Это же просто смешно. Я же никуда не собираюсь. Во-первых, мне просто некуда идти. А во-вторых, сейчас глубокая ночь, да еще и дождь льет. Однако я уже вижу, как спускаюсь с крыльца с рюкзаком на плече и, оставив ключ в замочной скважине, выхожу за калитку и иду по пустынной улице. На мне старая куртка и грубоватые походные ботинки; я отчетливо чувствую небо у себя над головой. Небо, должно быть, покажется совсем иным человеку, которому некуда пойти, у которого нет дома. И дорога тоже наверняка покажется мне иной. Пожалуй, более жесткой и твердой, хотя мои поношенные ботинки очень удобны. Думаю, что смогу просто идти несколько часов подряд, прежде чем возникнет необходимость задуматься, что все-таки делать дальше.

Ах, отец мой, как привлекательна подобная возможность! Знать, что с каждым шагом я все дальше от отца Анри Леметра! Не нести никакой ответственности ни перед кем! Не делать вечно вынужденный выбор. Думать только о том, где бы переночевать, что бы поесть, свернуть направо или налево. И, расставшись с бренными желаниями, поручить себя его величеству Случаю, господствующему во Вселенной…

Случаю?

Да, отец мой, я понимаю, конечно, что у Господа на все есть свой план. Но в последнее время мне все труднее поверить, что Его план осуществляется столь же гладко, как был Им задуман. И чем больше я об этом размышляю, тем чаще Бог представляется мне этаким занудой-бюрократом, который и хотел бы помочь, да не в силах: прямо-таки завален работой — и бумажной, и связанной со всевозможными заседаниями; так что если Он вообще нас видит, то только из-за стопок счетов и отчетов о текущей работе, которые высятся у него на рабочем столе. Вот почему Ему необходимо иметь так много священников — они же делают Его работу! — и епископов, которые за священниками присматривают. Я отлично Его понимаю и совсем на Него не в обиде. Но, с другой стороны, всякая попытка жонглировать слишком большим количеством шариков всегда приводит к плачевному результату: несколько шариков непременно упадет и раскатится в разные стороны.

Этот ветер как-то сумел прочистить мне мозги. Всемирная история полна рассказами о тех, кто расстался с привычной жизнью, променяв ее на вечные странствия, вечное пребывание в пути. Один из них — тот, в честь кого я получил свое имя, — святой Франциск Ассизский. Возможно, когда-нибудь я совершу путешествие в Ассизи.

Похоже, я задремал; проснувшись, я почувствовал страшную скованность во всем теле и увидел перед собой рюкзак, прислоненный к входной двери. Пытаясь стряхнуть с себя остатки сна, я все старался, но никак не мог вспомнить, когда это я его там оставил. Затем все-таки вспомнил, и мне вдруг стало страшно. Уверенность, которую я испытывал буквально пару часов назад, с приближением рассвета странным образом растворилась в воздухе, ускользнула от меня. Обычно утром я первым делом иду к Пуату за круассанами или pains au chocolat. Сегодня не пошел: не хочу показываться в таком виде и давать повод Пуату болтать обо мне с каждым жителем нашей деревни. И потом, я настолько плохо себя чувствую, что дойти в таком состоянии до булочной и вернуться домой значит подвергнуть себя почти непреодолимому соблазну и после завтрака остаться дома; а ведь я уже решил, что уйду отсюда навсегда.

Я сварил кофе и поджарил в тостере ломоть зачерствелого хлеба. Поджаренный хлеб всегда пахнет гораздо лучше, однако запаха хлеба оказалось достаточно, чтобы я вспомнил, что давно голоден. Теперь мне уже не под силу с такой легкостью терпеть голод, как когда-то. Я уже и перед Пасхой строгий пост не держу. Но если я покину свой дом, мне, по всей видимости, все же придется как-то приучать себя к голоду. Святой Франциск, разумеется, питался ягодами и кореньями; наверное, ему этого хватало, чтобы как-то себя поддерживать. Но мне, боюсь, будет трудно не получить к завтраку привычный круассан.

Я посмотрел на небо. Оно все еще было темным. До рассвета оставался по крайней мере час. Мне не хотелось, чтобы кто-то заметил, как я ухожу, особенно жители Маро, которые встают на рассвете, собираясь на утреннюю молитву. Но я знал, что мне придется пройти по их территории, если я намерен следовать течению реки. Такой план казался мне наиболее разум-ным. Да, надо поскорее спуститься вниз по реке и отойти от Ланскне достаточно далеко, чтобы уж точно не встретить никого из знакомых. Расстаться со всем сразу и навсегда — так сказал я себе; и никаких объяснений, никаких прощаний ни с кем — даже с Вианн, даже с Жозефиной…