Перстень вьюги(Приключенческая повесть)

— И что это значит?

— А это значит, что лучше меня никто не сможет ориентироваться внутри склада. Я с закрытыми глазами…

Андрус нахмурился. Вспомнил содержание радиограммы из Ленинграда: «Прибывшие разведчики на неопределенное время поступают в ваше распоряжение». Как это следует понимать? Можно толковать и так и эдак. Можно ли привлекать Дягилева и матроса к участию в боевых операциях? «В ваше распоряжение…» Разумеется. Не на курорт же их направили, в самом деле! «На неопределенное время…» Может быть, до самого конца войны. Было бы странно и удивительно, если бы два здоровенных парня сидели сложа руки.

А торпеды уже погрузили на катер… Придут другие катера, субмарины, минные заградители.

— Я подумаю, — сказал Андрус внушительно. — Тут все обдумать нужно, посоветоваться. Не за брусникой пойдем, за смертью.

— А что долго раздумывать?! — возмутился Бубякин. — Пошлите с нами Юри и Рудди. Парни что надо: на ходу подметки рвут.

Командир отряда закашлялся, хмыкнул в кулак.

— Значит, все решено, моряк-горняк? Я ведь тоже горняк. Думаю, столкуемся.

Андрус был человеком твердой воли. Про Андруса говорили, что «сланец отпечатался у него на лице». Становился добродушным лишь в часы отдыха, которые выдавались редко. Он знал, что спокойствие вокруг лагеря обманчиво. Когда-нибудь гитлеровцы доберутся и до пещер. И нелегко устоять маленькому отряду против регулярной армии, против авиации и артиллерии. Но атмосфера спокойствия, уверенности требовалась партизанам. Люди не могут жить в беспрестанном напряжении. Они должны спать, есть, надеяться. Лишь командир обязан всегда быть начеку, предвидеть все, создавать атмосферу уверенности.

Быть командиром — нелегкое искусство. Когда до войны Андрус «махал киркой» на шахте сланцевого рудника, он мало задумывался над тем, как относятся к нему окружающие. Он был как все. Правда, его считали рассудительным, часто обращались за советом, и до установления Советской власти в Эстонии только некоторые знали, что Андрус коммунист. А с первых же дней войны вышло так, что жизнь поставила его во главе партизанского отряда. Теперь от его ума, изворотливости, бдительности зависело многое.

В отряде у Андруса были свои любимчики. Например, молодой рыбак Рудди или тот же учитель Юри. Когда Бубякин назвал этих двоих, командир подивился умению матроса так быстро разбираться в людях.

Рудди за удаль называли шкипером, хотя на самом деле никаким шкипером он не был. Салака громадными стаями подходит к побережью в мае — июне и ранней осенью. Как только в неглубокой прозрачной воде замечают первый косяк салаки, рыбаки сразу же ставят невода и салачные мережи. Рудди предпочитал лов тралами вдали от берега, а потому всегда оказывался в артели, у которой своя шхуна или катер. Конечно, Рудди мечтал со временем стать шкипером катера. И эта мечта иногда бросала его на безрассудные поступки, ему хотелось заставить говорить о себе. В штормовые ночи рыбаки встают и смотрят, крепко ли держатся катера на якорях, не забивают ли друг друга. В одну из таких ночей Рудди, заметив, что канат вот-вот лопнет и звать на помощь уже поздно, пробрался на катер. Пять дней носило его по волнам, но катер удалось уберечь от опасных утесов.

Разумеется, с таким парнем Бубякин мог быстро найти общий язык.

Командира отряда не оставляла навязчивая мысль устроить партизанскую свадьбу. Это внесло бы некоторое разнообразие в пещерную жизнь, взбодрило. Иногда Андрус думал, что лучшей пары, чем Рудди и Линда, трудно подыскать. Он с ухмылкой наблюдал за неуклюжими ухаживаниями Рудди, которому девушка очень нравилась. Но Линда воротила нос. Почему бы в таком случае ей не полюбить учителя Юри? Он красив, обладает ясным умом. Даже сам Андрус всегда советуется с ним. Храбрость гибкая, осмысленная, не то что у порывистого Рудди. Лучший разведчик отряда. Может придумать такое, до чего другой и за сто лет не дойдет.

Однако упрямая девушка относилась к учителю еще хуже, чем к бесшабашному Рудди.

Только с появлением Дягилева обстановка изменилась. Линда все время что-то напевает, рвет цветочки, бросает на Дягилева выразительные взгляды или шепчется с ним. Оказывается, они знакомы еще по Ленинграду!

«Вот их и поженим, — решил Андрус. — После операции… Жаль, зима кончилась. А то ворваться бы на санях в деревню, занятую немцами, расколошматить всех под звон бубенцов… Знай партизанскую свадьбу!»

К Дягилеву командир отряда относился с почтением, поскольку тот был послан главным штабом. Да и вообще Дягилев нравился Андрусу. Нравилось его спокойствие. Андрус понимал, что перед ним высокообразованный человек, что он, наверное, на все смотрит совсем иными глазами, чем Андрус, со своей особой точки. И в то же время Дягилев старался ничем не отличаться от остальных, к пище и разного рода удобствам относился без интереса, не требовал к себе особого внимания. Такие командиру нравились.

Андрус понимал, что посылает и Дягилева, и Рудди, и учителя Юри, и матроса, может быть, на верную смерть. Да и остальные рискуют не меньше. Тут уж ничего не поделаешь. Зато будут спасены от гибели тысячи бойцов и матросов. Перед нападением на склад командир решил дать отдых партизанам. Все разбрелись по укромным местам. Бубякин упал на подстилку и мгновенно заснул.

ДЯГИЛЕВУ НЕ СПИТСЯ

Дягилеву не спалось. Сырые подвалы, куда не проникает дневной свет, пещеры, склепы всегда оказывали на него странное действие: он задыхался, не мог думать. Он никогда не смог бы сделаться археологом. Руины, катакомбы вызывали у него отвращение. Все это нельзя было назвать страхом, неким атавистическим чувством. Просто он не любил, когда взгляд упирался в стену, потолок, в темное ничто. Это чувство он испытывал и тогда, когда еще до войны спускался в подвалы Эрмитажа, в отдел Древнего Египта. Он почему-то приходил сюда в зимние сумерки, перед самым закрытием. Пустынные залы. По темным углам притаились гранитные статуи фараонов. На холодных молчаливых стенах сереют стеллы с изображением загробного суда. Массивные черные саркофаги, алебастровые канопы. В канопы египтяне клали внутренности набальзамированных умерших. Дягилев всегда останавливался у небольшой этикетки: «Гробница Сенет, жены визиря Антефокера (XX в. до н. э.). В Фиванском некрополе, на западном берегу Нила». Гробница узким низким коридорчиком уходит вглубь. С потолка падает мягкий матовый свет. На стенах красные знаки. Изображение Сенет. Обычная египетская роспись: лицо в профиль, плечи развернуты. Она нюхает лотос. Древний художник запечатлел облик давно умершей женщины. Четыре тысячи лет… Какой она была в действительности? Кто такой Антефокер? Визирь?.. Эти загадки не разрешит никто и никогда. Время для Сенет не повернется вспять. Осталось лишь имя. У нее, наверное, были тонкие розовые ногти на прекрасных смуглых руках. Чудом, фантазией можно было бы воскресить и ее. Но Дягилев приходил сюда не мечтать: он старался побороть в себе отвращение к подвалам. И уходил последним. «Свидание с Сенет» было лишь тренировкой воли. Как давно все это было!.. А ведь совсем недавно! Когда закончится война, он снова спустится в подвалы Эрмитажа. Но знакомого ощущения подавленности больше не будет. Есть вещи пострашнее подвалов и катакомб.

Один знакомый врач вполне серьезно уверял его, что в абсолютной темноте в пещерах время для человека течет быстрее. Он даже приводил многочисленные примеры, иллюстрирующие этот факт. Врач работал на шахте. Случился обвал. Три дня спасали шахтеров, а когда их спасли, они изумились: им казалось, что прошло всего несколько часов. Прав или не прав тот врач, но Дягилев устал валяться в пещере. Особенно донимал храп Бубякина. Это был не храп, а какой-то рык с присвистом.

Дягилев разозлился и вышел из подземелья. Наверху горел яркий день. Колючие лучи цеплялись за ветки кленов и березок. Вызывающе громко кричали дрозды. Бочкастые синеватые валуны грелись на солнцепеке. В нос бил жирный запах корней и прелой земли. И сосны, и высокие ели, и еще голенькие березки — все было одето дымчатым светом. Неизвестно откуда выпорхнули две бабочки-крапивницы. Так рано, а они уже обзавелись крыльями… Старая, заброшенная каменоломня поднималась над долиной бледно-сиреневым индийским храмом, какие Дягилеву доводилось видеть на цветных картинках. Сходство подчеркивали разбросанные вокруг столбчатые, будто вытесанные нарочно камни. Дягилев начинал понимать, почему такие вот долины называют здесь «адовыми» или просто «адом». Все вокруг проникнуто тревожной таинственностью. Даже голоса птиц кажутся предупреждением. Не ходи! Остановись! Опасно!.. Кто навалил грудами доломитовые глыбы? Во всяком случае, это не дело рук человека. Хотя, может быть, камень и добывали здесь в незапамятные времена, когда болота еще не подступили вплотную к карьеру? Люди ушли, а потомков поражают следы выработок. Кому потребовалось столько камня? Для какой цели? Черные отверстия, ходы — дороги в ад, не иначе! Если кому из смельчаков и случалось забираться в пещеры, укрываясь от непогоды, то он останавливался, потрясенный сверканием кристаллов, матовым сиянием кольчатых сосулек и торчащих повсюду букетов нежных, как одуванчики, каменных цветов.

Ему чудились окаменевшие люди и звери, и он старался поскорее покинуть это подземное царство, уйти подальше от гиблого места, даже не задумываясь: а почему, собственно, его считают гиблым? Гиблое — и все тут.

Столкнувшись с природой, житель большого города как бы возвращается к детству. Во время одной из редких загородных прогулок профессор Суровцев неожиданно остановился, присел на корточки и с блаженным видом воскликнул: «Поглядите-ка! Муравей!» Сотрудники так и не могли взять в толк, что поразило знаменитого физика. Оказывается, просто-напросто на земле, кроме формул и ядер гелия, существуют еще муравьи!

Усевшись на валун, Николай облегченно вздохнул.

Уже целую вечность он не оставался вот так один на один со своими мыслями. Всегда окружали люди, шумные, спорящие, размахивающие руками, беспрестанно дымящие папиросками или трубками. Они горячо доказывали друг другу очевидные истины, сердились, ругались и забывали, что война все-таки временное состояние. Да и сам Дягилев ничуть не отличался от товарищей. Тоже ругался и доказывал очевидные истины, сидел в клубах махорочного дыма и до спазм в желудке хотел есть, так же, как и другие, называл вареный овес учебно-тренировочным рисом. Но иногда ему хотелось побыть в одиночестве, сосредоточиться или же думать о каких-нибудь пустяках. Если бы не существовало милых сердцу мелочей, если бы даже самый серьезный человек не впадал иногда в наивно-ребячливое настроение, жизнь превратилась бы в пустыню.