Первая мрачная ночь

– Вот. Привели, товарищ подполковник. Эти двое дебоширили. – Он указал на заплывшие фингалами и опухшие от неоднократных попоек физиономии мужиков. – Не раз уж жалобы поступали. А эти рядом находились, поблизости. Документов при себе не имеют.

– Так! – рявкнул подполковник сердитым голосом, будто и без того не было ясно, кто здесь главный, и начал командовать, решая тем самым наши судьбы. – Первых в вытрезвитель, а этих в камеру до выяснения личности.

Услышав слово «камера», я остолбенела. Меня собираются посадить в «обезьянник»! К бомжам, алкашам и, может, даже преступникам! В голову полезли ненужные воспоминания о том, что, по рассказам папы, творится в женской тюрьме. Да я и без него это знала по книге Сидни Шелдона «Если наступит завтра». Но книга – книгой, лекция – лекцией, а ведь со мной это все взаправду происходит. Вот на руках моих защелкиваются наручники, и ведут нас с бездомным другом, жутко сказать, по камерам.

– Тебя как звать-то? – по дороге проявил интерес «коллега», идя со мной нога в ногу и временами оглядываясь на конвоиров.

– Юля.

– А я Васька. Кстати, мне всего двадцать пять. А выгляжу, наверно, на полтинник.

– Да ну что ты! – тактично отозвалась я, хотя Василий не был так уж далек от истины, лет на пятнадцать, не больше.

– Да что я, не знаю?!. А тебе сколько?

– Восемнадцать, – вздохнула я.

– У-у, вообще молоденькая. Не место тебе здесь… Хочешь, поведаю тебе свою историю? Жил я, значит…

– Заткнись! – гавкнул один из сопровождающих. – А то по шее схлопочешь! – Поэтому дальше мы шли молча.

Нас привели к дежурному, тот спросил об астме и язвах, которых у нас, к сожалению, не было, а также велел отдать ему шнурки и все металлические предметы. Последних у меня не водилось, а шнурки из кедов пришлось вытаскивать. Вот бред! Неужели это все со мной происходит?!

– Я имею право сделать один телефонный звонок! – вспомнила я свои права благодаря книгам и кинофильмам.

– Телефон не работает, – грубо ответил дежурный, и, как мне показалось, наврал.

…Меня втолкнули в холодную, сырую камеру и заперли на засов. Кроме меня там находились еще три женщины, да такого вида, что лучше не буду их описывать. Каждая полусидела на своей койке, четвертая была свободна и предназначалась, судя по всему, не кому иному, как мне. Все предметы типа как мебели едва вмещались в тесную камеру: четыре койки, маленькая деревянная лавка и загаженный унитаз, разумеется, без сиденья. Приглядевшись, я заметила, что одна из задержанных спала, хоть и в такой, как мне казалось, неудобной позе, а две другие с интересом поглядывали на меня.

– Смотри, толстуха, кажись, гостья к нам. Слышь, крошка, за что тебя?

– Ни за что, – ответила я правду.

Они расхохотались.

– И я здесь ни за что, пусть и порешила трех ублюдков, и толстая, хоть она брызнула серной кислотой в лицо любовнице мужа, и даже торговка коксом – и то ни за что. Все мы, считай, ни за хрен сидим!

Мне стало не по себе. Убила троих человек? Брызнула в лицо серной кислотой? Торговля наркотиками? Боже, куда я попала?!

Я подошла к пустующей койке, собираясь сесть, и невольно отпрянула: мало того что матрац был далеко не первой свежести и издавал неприятный запах, сильно смахивающий на запах мочи, так по нему еще бегали два здоровых и жирных таракана, мотавших из стороны в сторону своими усищами-локаторами и явно чувствовавших себя как дома. Фу, гадость какая!

Я с кислым-прекислым выражением лица отвернулась от предполагаемого лежбища и оказалась лицом к ненавистным сокамерницам. Трехкратная душегубка поднялась с нар и вразвалочку медленно двинулась по направлению ко мне.

– Ишь ты, какая фифа! Нары ее не устраивают! Терпеть не могу брезгливых выскочек!.. О, гляди-ка, какие у нас шмотки! – вдруг добавила она, имея в виду мою спецодежду. – Как раз мой размерчик! – Не стоит озвучивать, каким матом я тогда крыла Таньку, вручившую мне вещички, размер которых колебался от сорок восьмого до пятьдесят четвертого. Глядишь, дала бы она мне мой сорок два – сорок четыре, все бы обошлось. Но то, что мерзкая сокамерница сказала дальше, прервало поток моих отнюдь не цензурных мыслей, ибо это было настолько ужасно, что… В общем, она заявила: – Давай меняться! – и в подтверждение собственноязычно сказанной фразы стала рьяно скидывать с себя обноски.

Весь ужас состоял не в том, конечно, что она передо мной раздевается, а в том, что обмен шмотьем предполагает не только раздевание, но и одевание. Моих вещей. Иными словами, мне, порядочной и стеснительной девушке, также предстоит раздеться. А потом, если я не захочу расхаживать голышом в сей юдоли зла, мне придется напялить на себя ту дрянь, что она с себя снимает. Короче, мне оставалось лишь одно.

Я подскочила к решетке, схватилась обеими руками за прутья и, неистово дергая их во всевозможные стороны, во весь голос надрывисто завопила:

– Помогите-е-е-е!!!

Мне несказанно повезло. В тот момент, когда я так неистово орала, по коридору в нашу сторону двигалась толпа мужчин во главе с… Акунинским. Что он там делал, я не знаю, но, заслышав мой крик, он первым бросился на помощь. Подлетел, взглянул на меня, спросил, что случилось, и только потом соизволил узнать.

– Это… Это вы?

– Да, я! – не без гордости воскликнула я.

– Юлия Сергеевна?

– Она самая!

– Что вы здесь делаете? Что у вас с лицом?

– Знаете, вы тоже не красавец! – оскорбилась я, все еще продолжая по инерции тянуть туда-сюда прутья решетки.

– Да нет, оно у вас черное!

– Что?

Наконец меня осенило. Вот почему меня спутали с бомжом! Я же еще в баке приложилась физиономией к картофельным очисткам, а они, как правило, всегда грязные, перепачканные землей. Да и мало ли всякой черной дряни может оказаться в мусоре! Теперь все ясно. Нет, ну хорош мент! Нельзя было сразу сказать, дескать, у вас, девушка, что-то на лице. А то сразу «ты рожу свою, бомжиха, видала» или как там он выразился…

– Я испачкалась картофельной кожурой, когда еще на помойке была, – пояснила я, кляня про себя свою невезучесть самыми черными словечками.

– Помилуйте, какая помойка?

– Ну где я деньги искала!

– Какие деньги?! Какая помойка?!

Нет, просто удивительной непонятливости человек! И вообще, о чем мы говорим, когда я все еще в заточении!

– Выпускай же меня! – не выдержала я. Да, странные у нас со следователем отношения. Когда он мне «выкает», у меня с уст само собой срывается «ты», и наоборот.

– Да вы сами оставьте сперва решетку в покое! Что вы ее без конца тормошите?

– Да на здоровье! – подчинилась я.

В чиновничьих рядах возникла суматоха, и все же через несколько минут я оказалась на относительной свободе, в смысле что за пределами камеры, но все еще в пределах отделения. Господин следователь привел меня в какой-то кабинет и принялся названивать моим родителям.

– Борис Николаевич, а что вы делаете в отделении да еще и в столь поздний час? – пристала я от нечего делать.