ПЕРВАЯ студия. ВТОРОЙ мхат. Из практики театральных идей XX века

А. М. Ремизов, писавший так, имел в виду спектакль, который исследователь назовет самой значительной из самостоятельных работ Мейерхольда в провинции.

Гейерманс вводился и в исходные намерения Студии на Поварской (где-то близко от «Вознесения Ганнеле» Гауптмана).

Художественный театр к Гейермансу не обращался. Немирович и потом, при всем успехе спектакля Первой студии, не изменит мнения, что лучше бы играть его пореже – «плохого вкуса литература» [132] . Возможно, тут осадок неприязни, вызванной давней шумихой: суждение не вполне справедливо. Пьеса скромных достоинств, но вряд ли «плохого вкуса». Нетрудно найти драматурга талантливее, а вот в простоте и честности Гейерманс мало кому уступит, как и в энергии сочувствия. Нет, не скажешь, что в выборе ученики Сулержицкого и Станиславского ошиблись.

132

НД-4. Т. 2. С. 421.

Естественно было бы, если бы «Надеждой» студийцев заразил Сулержицкий (между прочим, в адашевской школе он работал над отрывками из другой пьесы Гейерманса – «Всех скорбящих»). Но все сходятся на том, что «Гибель „Надежды“» принес Ричард Болеславский. Он же ее и ставил.

О том, как шла работа, сведений мало. С определенностью можно сказать, чего не делали.

Можно сказать с определенностью, что не сносились с автором.

Когда Немирович-Данченко напомнит гастролирующим в США мхатовцам, чтоб не забыли к 28 января 1923 года поздравить Первую студию с десятилетием, не грех было бы отбить и телеграмму автору «Гибели „Надежды“» – Гейерманс был жив-здоров, продолжал писательские труды у себя в Голландии. Но у Первой студии ни с ним, ни с другим ее современником, автором «Потопа», не возникло близости, личной или хотя бы заочной. Немирович выражал на этот счет холодное удивление. Для Художественного театра много значило соприкосновение и с человеком, написавшим пьесу, и с материей жизни, в пьесу так или иначе взятой.

Не только для «Власти тьмы» ездили под Тулу, но и для «Снегурочки» в Берендеевы края, и для «Бранда» в норвежскую горную глушь.

Не только через Горького как через живую линзу преломляли ночлежку, но и Кнута Гамсуна ради символистской «Драмы жизни» важно было почувствовать живого. (Потом важное от встречи с Гамсуном возьмет Германова – схватит горячку предлагаемого им сближения, необычный тип обаяния личного и театрального, внезапные толчки, прорывы, присущие этой натуре, как и стилю.)

В Голландию не ездили, в тамошних рыбацких поселках не побывали. Мало заботились о национальном и бытовом колорите.

Когда ту же драму в 1902-м разыгрывала Труппа русских драматических артистов, рецензент описывал выделенные Мейерхольдом подробности незнакомого быта и постановочные эффекты: «тревожный, то усиливающийся, то ослабевающий шум волн», «завывания ветра», «унылые гудки сторожевых судов»: «кто-то раскрывает окно, сильный ветер врывается в комнату и, качнув висящую лампу, гасит ее»; «сильный ветер с треском захлопывает за каждым входящим в дом дверь», «ветер вталкивает людей в дверь» [133] . Олег Фельдман (наблюдатель и мыслитель, слишком щедро тратящий себя в комментариях) здесь пояснит: «выходец из мастерской Станиславского и Немировича-Данченко», владея всеми элементами театральной системы, в этой мастерской, созданной всей суммой разработанных здесь выразительных средств, Мейерхольд воспринимал их как общее достояние современного театра» [134] . Те, кто показывал «Гибель „Надежды“» 15 января 1913 года, суммой средств МХТ пользовались и более скупо, и более свободно: свобода отказов, свобода самоограничения, дающего концентрацию.

133

Цит. по: Наследие 1. С. 540.

134

См.: Наследие 1. С. 556–557.

Здесь совсем иные средства, иная суть работ. До кого-то оно дойдет сразу, до кого-то помаленьку, для кого-то так и не дойдет. Вот газетный отклик, лежащий первым в коллекции К. С. (№ 13876): «Вчерашний спектакль студии Художественного театра произвел крайне печальное впечатление. Молодые артисты поставили пьесу Хейерманса „Гибель ‘Надежды’“ и на протяжении 4-х актов не сумели дать ни одного оригинального, своего штриха. Всё рабски скопировано с „художественников“. Ставил спектакль г. Болеславский. Душа дела К. С. Станиславский был в зрительном зале и смотрел, как под его руководством вырабатываются трафареты и штампы».

Злющий тон в критике не поддержали, но мотивы первых похвал совпадали с мотивом руготни. Новизну находили в условиях показа: «Спектакль происходит в маленькой комнате без всяких подмостков, исполнители отделены от полусотни переполняющих комнату зрителей почти одной „умственной линией“. Вместо декораций – полотна, которые прикрепляются к сетчатому потолку» [135] .

Оценку давали аккуратно. «Играть в таких условиях очень трудно, и все-таки это был один из самых приятных спектаклей, какие мне приходилось видеть.

135

В другой газете прием не захотят опознать как прием. Когда спектакль впервые покажут платной публике (в Петербурге, весной 1913 г.), Студия получит выговор за бедность оформления: «Крашеные в светло-желтый цвет полотна с прорезами для окон и дверей. Кое-где нарисованы (и очень грубо) настенные тарелки. На палках навешаны полотна с трафаретными красочными пятнами… Некрасиво, нежизненно и очень убого даже для лачуги бедняка». Выговор сделан и за то, что во время бури не колеблются занавески на полуоткрытых окнах – «всех режиссерских упущений и несообразностей не перечесть». Подпись: Старый критик, газетная вырезка из той же коллекции в фонде К. С. (№ 13876).

Много здесь было хороших принципов Художественного театра, его интимность, его тщательность срепетовки; много было и того, что может дать одна только даровитая молодость, искренность, непосредственность души.

…Сцена, где юношу Баренда охватывает панический ужас перед отправлением в море на старой „Надежде“, передается г. Диким с таким захватом, что среди публики послышались рыдания. Это было сыграно совсем хорошо, и прекрасно вторила артисту г-жа Дейкун, изображавшая его мать. У этой артистки есть много глубокого чувства в самых тихих, сдержанных нотах.

Совсем радостное впечатление производит г-жа Соловьева, у которой и внешность, и голос, и дарование – все чрезвычайно привлекательно. Много хорошего и в г. Хмаре (Герд). Его молодое лицо подвижно, выразительно и симпатично; у него имеется несомненный темперамент, но он не всегда соблюдает чувство меры.

Г. Чехов, игравший роль старика, по-видимому, обладает комическим дарованием, но уж очень трудно этому совсем молодому человеку изображать старика».

Подписавший этот отзыв в «Русском слове» инициалами Сергей Яблоновский, человек в своем деле понаторевший, держался жанра: привет симпатичным выпускникам симпатичной театральной школы. Аккуратный комплимент каждому с прогнозом столь же аккуратным, во избежание трений между учениками и учителями, между студией и метрополией. «А в общем – спектакль, оставляющий самое отрадное впечатление, заставляющее думать, что для Художественного театра растет и зреет кадр достойных преемников теперешних любимцев».

Примерно так же и за то же студию хвалят в другой рецензии: «Там работает молодежь – будущие Качаловы, Лилины и проч.».

Читая приветливые отклики подряд, аккуратность оцениваешь как общее их свойство. Пишут так, словно важно убедить и убедиться: не произошло ничего особенного. Все хорошо и ничего особенного. Отрадное впечатление среди прочих.

Между тем спектакль «Гибель „Надежды“» в общий ряд не вписывался. Он из него выходил.

Не потому спектакль выходил из общего ряда, что обещал открытие нового (еще одного нового) театра. Открытие новых театров (еще нескольких новых) в ту пору было в порядке вещей. Новый театр мог оказаться долговечным, как театр Незлобина, игравший с 1909 года, и мог броско прожить единственный сезон, как Свободный театр Марджанова (1913/14); к началу сезона следующего Свободный театр очистит место для Московского драматического (новое дело обопрется на драгоценные индивидуальности сперва Елены Полевицкой, а затем и Иллариона Певцова). Месяца два отделяли открытие этой сцены от открытия Камерного театра Таирова и Коонен (декабрь 1914-го). В том же 1914-м Федор Комиссаржевский, который уже пятый год вел собственную студию, рядом с ней откроет театр имени своей сестры. Перечень можно продолжать. Из этого общего ряда – богатого, занимательного – Первую студию с ее «Гибелью „Надежды“» выводил выбор предмета.

Оценка содержания и силы первого спектакля студии повышалась быстро, не уточняясь. «Один из самых приятных спектаклей»? Нет. Что-то другое.

Театр Серебряного века не знал, кажется, подобного первенствования жизненного предмета над эстетической программой, не знал и такого многослойного углубления в предмет, такого бытийственного истолкования простейшей житейской материи и прямых социальных мотивов – при пронзительности этих мотивов, их живой содержательности.

В «Рампе и жизни» (№ 22 за 1913 год) напечатали отклик Н. Крашенинникова с подзаголовком «Случайная заметка зрителя». Праправнук знаменитого исследователя Камчатки был литератором и человеком в своем роде замечательным, годами писал про жизнь башкир, в судах как юрист защищал их, не знающих своих прав, восхищался чистотой их нравов (очерки составили книгу «Угасающая Башкирия», вышла в 1907 году). Был довольно бесстрашен, чтобы в пору декаданса предстать теплым моралистом. В этом именно духе работал для театра (написал пьесу «О маленькой Тасе»). Критик он никакой, под конец заметок про «Гибель „Надежды“» пишет сущую несуразицу – про чеховское «туше», про «чеховскую озаренную улыбку и все вуалирующую вуаль», – Бог с ним. Но как же его забирает представленное! Каков отклик его на бытийственные мотивы! Как у него горло перехватывает!

Крашенинников смотрит «Гибель „Надежды“» в зале Тенишевского училища, публика студенческая. Смотрят молодые, играют молодые – зачем же всё про смерть. Но выносишь не чувство ужаса, но что-то иное. Необычная постановка: «На участниках ее лежит что-то общее. На всем этом, на их совокупности лежит печать единой воли, единой мысли. Все – разные, и однако, делают одно… Точно провидя за всем этим нечто большее, чем смерть…».

Центром спектакля был третий акт. В море, где носит дырявую «Надежду», бушует буря. В доме сходятся соседи – близкие тех, кто на шхуне. Чередуются монологи. Монолог вдовы Трюс. Монолог совсем молоденькой Маритье. Монолог Книртье, матери и вдовы рыбака. На удивленье степенные, на удивленье подробные рассказы о том, как кто-то родной погиб в море совсем недавно, кто-то совсем давно; чье-то тело довезли домой; кто-то достался акулам; кого-то море забрало стариком, кого-то мальчишкой. «Сперва не знаешь, как и перенести такое несчастье. А потом проходит время и начинаешь забывать».