Первая женщина

И вот сегодня утром вызов ему был брошен. Но не мной, а другим мальчиком – Андреем Болдиным, весьма слабым, законопослушным и молчаливым. Болдин сидел на корточках посреди прохода между кроватями, зашнуровывая свои кеды, и Горушин сказал ему:

– Бздилочка, дай мне пройти!

Болдин весь сжался под его взглядом и промолчал.

– Бздилочка, разве ты глухой? – продолжал Горушин.

– У меня есть имя, – сказал Болдин.

– Нет у тебя имени, потому что ты – бздилочка.

– У меня есть имя! – вздрагивая, произнес Болдин. – Мое имя – Андрей.

– Твое имя – Бздилочка. Передай папе и маме, чтобы они так и написали в твоем свидетельстве о рождении: Бздилочка – жертва аборта.

– У меня есть имя, – грозно процедил сквозь зубы Болдин. – А твое имя – скотина!

Все в корпусе замерли.

Пожалуй, и Горушин был удивлен.

– Что я слышу! – наигранно воскликнул он. – Может, кулаками помашемся?

Несколько секунд Болдин испуганно молчал.

– А? Бздилочка!

И вдруг, вскочив на ноги, Болдин в отчаянии закричал, громко, ясно, так что пути назад у него уже не было:

– Помашемся!

Они дрались в лесу на окраине лагеря со стороны, противоположной административному корпусу. Все старшие мальчики пошли смотреть их драку, хотя были уверены, что Болдин не придет или как-то откажется от драки. Но Болдин пришел и от драки не отказался.

Он встал в боксерскую стойку, совершенно неумело, наверное в первый раз в жизни, и набычился. Это было комично, и Горушин расхохотался. Потом, сжав свои стальные кулаки, он двинулся на Болдина, мгновенно пробил его защиту и стал избивать.

Болдин вскрикивал от ударов. Он уже не держал руки, как боксер, а отмахивался ими, как отмахиваются от осы, которая намеревается ужалить. Потом он заплакал, заревел в голос. Но при том продолжал размахивать руками, стараясь хоть как-нибудь достать Горушина. Никогда я еще не видел, чтобы человек и рыдал и дрался одновременно. Но он ничего не мог сделать с Горушиным. Ни один из его ударов не достигал цели. Зато крепкие кулаки Горушина били метко, не зная сострадания. Мы затихали, когда слышали один за одним звуки попаданий кулаков по лицу. Наконец Горушин ударил его прямо в нос. Болдин отпрянул назад, схватился рукою за нос. Сейчас же по его руке густо побежала темная кровь. Болдин ругался матом, плакал и размазывал кровь по щекам. Но она капала на футболку, и уже много красных клякс было на его нежно-голубой футболке.

– Ладно, свободен! – сказал Горушин. – А то изувечу! – сунул руки в карманы техасов и, насвистывая, будто он только что не человека избил, а выпил кружку компота, пошел в корпус. А избитый Болдин плача поплелся к умывальникам умыть лицо и отстирать футболку.

– Все равно... Честь дороже, – шептал он сквозь слезы.

Я смотрел Горушину вслед, как он уходит, руки в карманах, насвистывая, улыбаясь, мысленно догонял его, валил наземь и бил, бил, убивал! А он невредимый уходил все дальше.

Я пошел на гору в можжевеловые кусты, сел на землю и, обращаясь к кустам, к земле, к озеру, прошептал:

– Я трус! Что мне делать?

V

За все время, проведенное здесь, в лагере, меня никто из родителей ни разу не навестил. И я даже замер от неожиданности, когда Карьялайнен, вбежав в столовую, вдруг выкрикнул, глядя на меня:

– К тебе мама приехала!

Она была в красном приталенном костюме, летней шляпке, белых туфлях и с красной сумочкой на ремешке через плечо. В руке она держала плетеную сетку, в которую был вложен большой пакет. Она стояла у въездных ворот лагеря посередине между двумя декоративными голубыми елями, солнце ярко освещало ее, и вся она чуть заметно сверкала в его горячих лучах. Издали она показалась мне очень молодой.

Она сразу обняла меня и порывисто расцеловала.

– Господи, как я без тебя скучала! Какое счастье, что я смогла к тебе вырваться!

От нее пахло вином.

– Это – тебе!

Она передала мне плетеную сетку.

И пока мы шли до корпуса, все повторяла:

– Какое счастье, что я к тебе вырвалась, а?

В корпусе она села на мою постель, повалилась головой на подушку, но тут же встала:

– Покажи мне лагерь!

И по пути часто обнимала меня и целовала, так что встречные останавливались и глазели нам вслед.

Ей все нравилось.

Дорожки, по которым мы шли, были посыпаны песком, и клумбы аккуратно окопаны. Все строения блестели на солнце свежими красками – Меньшенин любил чистоту, и мы постоянно что-то подкрашивали, включая большие гладкие камни-валуны на центральной площади, выравнивали, даже куча угля возле столовой имела правильную четырехгранную форму.

– Пойдем в лес! – сказала мать. – Мне хочется на природу.

Мы свернули на зеленые мхи.

– Ужасно не люблю грозу! – говорила она. – В этом году так много гроз! Когда над головой нависают электрические тучи, я чувствую себя очень тревожно и как-то... – Она задумалась, подбирая нужное слово, но не нашла его. – Грибы есть? – спросила она и, не дожидаясь ответа, еще спросила: – Как у тебя отношения с ребятами?

Мы вышли на поляну, поросшую густой травой. Поперек нее лежала большая сосна, спиленная, очевидно, несколько лет назад, совсем сухая, с облетевшей хвоей.

Мать бросила сумочку на траву, села на ствол убитого дерева и вытянула вперед ноги.

– Ромашки! – воскликнула она. – Сорви мне несколько!

Я стал собирать разрозненно росшие цветы.

Было жарко. Вершины деревьев стояли в высоте неподвижно, и никого не было рядом с нами.

– Скажи честно, – вдруг заговорила мать, – ты не сердишься, что мы отправили тебя в лагерь, а не в деревню? У нас этим летом очень плохо с финансами. И когда папе предложили для тебя путевку... Семьдесят пять процентов ее стоимости оплачивает профсоюз! Было бы глупо отказаться, если совсем нет денег, правда?

– Мне здесь хорошо, мама, – соврал я. – Только не привози мне никакой еды.

– Почему?

Лицо ее выразило удивление.

– Я все равно все раздам.

– Ну уж нет! – возмутилась она. – Я купила тебе прекрасные яблоки.

– Я не могу есть один, когда вокруг другие.

– Но ведь им тоже привозят!

– Не всем.

– Ладно, больше не буду. Но это съешь сам! Вас хорошо кормят? Мясо каждый день?

Я кивнул.

– Вы растете, вам нужно есть мясо, – сказала она. – А молоко? Фрукты?

– Дают, – ответил я.

– Мне по пути рассказали, что ваш начальник лагеря – офицер в отставке, человек суровый, но очень честный, и следит, чтобы на кухне не воровали. Поэтому здесь хорошо кормят.

Она взглянула на меня:

– А ты еще вырос. Или мне так кажется?

И прищурилась, потому что была близорука.

– Какой я счастливый человек! – вдруг шумно вздохнула она. – Сижу в лесу, лето, мой взрослый сын собирает для меня цветы, а?

Она выпрямилась и положила руки на ствол дерева.