Первая женщина

Вера была в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Она тоже плакала.

И мне до отчаяния, до сладостного крика «Люблю!» захотелось погладить ее волосы и прижать ее к себе, всю ее ко всему себе.

Шорох пробежал по крыше барака.

– Дождь! – прошептал я тишайше, чтобы не спугнуть его. И поплыл над темной густой рекой, которая была не в земляном русле, а текла прямо в пространстве воздуха. Она стала опускаться подо мною, а навстречу мне вставала тьма. И тьма сияла множеством звезд. Прекрасная женщина возникла из этой тьмы. Завороженно смотрел я на узкий острый треугольник внизу ее живота. Небо было черно – и треугольник черен. Небо сверкало огнем – и треугольник сверкал. А весь чудесный образ ее – волосы, распущенные до коленей, глаза, полные любви, руки, ладонями протянутые ко мне, живот, сильные ноги, ступни – был прозрачен на черноте неба. Будучи живым, он пропускал сквозь себя и тьму, и свет и занимал почти все небесное пространство. И я сразу понял, что она никогда не знала никакой одежды и что у нее не было и не может быть имени.

– Ты моя мама? – спросил я.

– Нет, – ответила она.

– Ты – Вера?

– Нет, – ответила она.

– Кто же ты?

– Я та, которая рождает. Познавший меня познает сладость, но и страдание.

– Почему страдание? – спросил я.

– Потому что земля не вечна под ногами человека.

– Я хочу коснуться тебя, – прошептал я, делая к ней невесомый шаг. – Коснуться пальцами... Легко...

– Ты уже коснулся, – ответила она.

И, холодея, я услышал за стеной тяжелые шаги.

Я скинул одеяло и соскочил с кровати на пол.

Сомнений не могло быть: Кулак шел убивать меня.

Я смотрел на входную дверь и ждал, когда она распахнется.

Глаза мои блестели, я видел их со стороны.

Потом они стали тускнеть, гаснуть, и я подумал, что умираю, и это совсем не больно и даже приятно. И зря я с детства боялся умереть и спрашивал мать, отца, тетку: «А я не умру, как все?»

Яркий свет болезненно проник в центр моего мозга.

Зажмурясь, я разомкнул напряженные веки.

Внутренность барака заливали солнечные лучи. Вера уже приходила будить нас – многих не было в корпусе, а оставшиеся, сидя на кроватях, одевались.

Меня неудержимо тянуло к Кулаку.

Я сделал крюк, чтобы пройти рядом с гаражом. «Москвич» по-прежнему возвышался на деревянных чурбаках. Но двор был пуст, и ворота гаража заперты на висячий замок.

Солнце с утра палило нещадно. Воздух не двигался, висел густо, тяжело, наполненный жаром, – ни единого дуновения ветра, ни одного порыва свежести не ощущалось в нем.

Чувство растерянности угнетало меня: помнит ли Вера о нашем свидании?

В полдень меня вдруг, как приступ, охватила сильная тревога.

Я не мог находиться на одном месте, но и не знал куда мне идти и что сделать, чтобы эта тревога оставила меня.

Я опять прошел возле гаража.

И то, что я никак не мог увидеть Кулака, мучило меня еще сильнее, чем молчание Веры. Мне хотелось знать, где он и что он делает.

Я бродил по лагерю, стараясь быть ближе то к нему, то к ней.

Перед самым обедом я рискнул подойти к Вере и с минуту стоял возле нее, ощущая ужасную неловкость. Но я напрасно стоял. Она не повернула ко мне головы.

В полном отчаянии я удалился в лес.

Я сел на корточки возле муравьиной кучи. Куча была высокая, неправильной формы, с вмятиной – кто-то пнул ее сапогом – и вся шевелилась муравьями и мерцала сосновыми иголками. Муравьи нескончаемым потоком ползли от нее и к ней по прямой дороге, которую проложили среди мха. И глядя на них, я немного успокоился. Мне стало не так одиноко. Потом я наблюдал, как они целой компанией напали на маленькую зеленую гусеницу с двумя рядами лапок под желтоватым брюшком. Она то свивалась в крохотный кружок, то распрямлялась. Но их было много, и они одолели ее. И когда они одолели ее, мне стало ее жалко и я отнял ее у них. Но слишком поздно – она уже умерла. Я бросил ее им на муравейник, испытывая чувство вины перед нею за то, что не спас ее жизнь.

В лесу было душно. Кора на деревьях стала горячей и мох на земле теплым.

Я вернулся к гаражу.

Одна створка ворот была отворена.

Сердце мое учащенно забилось.

Как влекло меня к этому человеку! Я и сам не мог понять, что именно так сильно влечет меня к нему. Конечно то, что он был ее муж, часть ее судьбы, о которой мне так хотелось узнать. Еще он был боксер и был очень сильный. Но главное, он был уже не просто ее муж и очень сильный человек, а обманутый муж и обесчещенный сильный человек. И обманул и обесчестил его я.

В гараже глухо стукнула автомобильная дверца, когда ее захлопывают, – в старых армейских брюках, голый по пояс, Кулак вышел в пространство ворот. Он остановился с опущенным взглядом, не замечая меня – вытирал измазанные машинным маслом пальцы красной тряпкой. У него была сутулая, мощная и некрасивая фигура.

Наконец он поднял голову.

– Ну и пекло! – сказал он.

Я молчал, не зная, что ему ответить и вообще как смотреть ему в глаза.

Более всего мне хотелось в этот момент все ему рассказать, во всем ему признаться.

– Помогать пришел, пионер? – спросил он.

– Я не пионер, – ответил я.

– Здесь – все пионеры! – махнул он рукой, открыл вторую створку ворот и опять исчез в гараже.

Я услышал звук заводимого мотора.

Медленно он вывел на двор грузовик, закрыл ворота на замок и ушел в сторону общежития, ничего больше не сказав. Я думал, он скажет хоть что-нибудь, но он ничего не сказал.

После обеда небо пожелтело, превратилось в жирное марево с расплывчатым кругом солнца, а к вечеру по нему побежали темные облака.

Я поплелся в корпус.

Старшие собирались на танцы, надевали красивые рубашки, чистили туфли, делали ровные проборы в волосах, и единственное зеркало переходило из рук в руки.

Подойдя к своей кровати, я увидел возле подушки свернутую трубочкой записку.

«От нее!» – сильный испуг охватил меня.

Поскорее я развернул записку.

«Пригласи меня сегодня на танец, когда поставят пластинку «Маленький цветок», – было выведено аккуратным наклонным почерком. – А если пригласишь, я потом приглашу тебя на дамское танго. Угадай, кто написал!»

Я угадал сразу. Записка была от Лиды.

Все тревожнее становилось в воздухе. На краю неба над лесом чернота туч уже бледно освещалась зарницами. Где-то далеко начало погромыхивать. Но на западе небо было сплошь чистое и яркое от солнечного света. И лагерь, окруженный черно-фиолетовыми тучами, пронизывали густые горизонтальные лучи. Это было очень торжественно и одновременно зловеще – черно-фиолетовые тучи и огненные лучи вечернего солнца.

Я сидел на скамье возле корпуса, слушал музыку, которая доносилась с танцев.