Первое апреля октября

— Глупый, — улыбнулся дежурный по вокзалу, который собрался уже было продолжить песню. — Глупый Бредяев, вы до сих пор не догадались, что стрелочника Мессершмидта не существует?!

— Но кто-то же должен вернуть на место стрелку, — возразил Пётр Сергеевич, стараясь не обижаться на «глупого». — Кто-то же перевёл её на запасной путь.

— Неужели вы ещё не поняли, кто?

— Нет, — помотал головой Бредяев. Потом задумался и похолодел. — Неужели… Не может быть!..

— Да, мой дорогой, да! — возликовал дежурный. — Именно!

— А вы можете перенести меня обратно в то время? — с надеждой спросил Пётр Сергеевич. — Ведь это же вы всё придумали.

— Увы, — покачал головой дежурный. — В тот момент, когда вы перевели стрелку часов, в самом начале рассказа, вы собственными руками отрезали себя от канвы произведения.

— И что же теперь делать? — обречённо вопросил Пётр Сергеевич.

— Ждать московский.

— Который никогда не придёт? Но почему?! — почти закричал Пётр Сергеевич. — Почему всё так безнадежно?!

— Потому что моя жена убежала с майором Тыщиным, а вслед за ней убежал и холодец. И всё из-за ваших дурацких часов. Ох и намудрили вы в сюжете, дорогой мой!

— Моя жена тоже ушла от меня, одрако же я не… — возразил Пётр Сергеевич.

— У вас тоже опечатка, — перебил дежурный. — Что касается вашей жены, так это ваше личное дело, как вы переживаете свою трагедию.

— Постойте, постойте, — улыбнулся Пётр Сергеевич. — У меня тоже опечатка, вы сказали?..

— «Одрако», — подтвердил дежурный по вокзалу.

— Странно… Подождите… Так значит, я… Значит, вы — моё второе я? Значит, это я, явсё придумал?!

— Как бы не так, — усмехнулся человек с повязкой. — Это вы моё второе я. Впрочем, хрен редьки не слаще.

— Постойте, а какую песню вы сейчас пели?

— Сулико. Слова и музыка — народные.

— Да, да, — забормотал Пётр Сергеевич, будто в бреду. — Слова народные… Сулико… Сулико Родионовна, кажется… Тетенникова.

— Вы всё поняли? — грустно улыбнулся дежурный.

— Нет, — покачал головой Бредяев. — По-прежнему ничего не понимаю. Перечитал уже всё с самого начала на пять раз и ничего не понимаю.

— Я тоже, — пожал плечами дежурный.

— А что было бы, если бы я не перевёл стрелку? — задумчиво спросил Пётр Сергеевич.

— … - ответил странный дежурный по «вркзалу».

И тут Бредяев звонко хлопнул себя по лбу и рассмеялся. Собеседник посмотрел на него, как на умалишённого.

— Чистильщик! — прокричал Бредяев в растерянное лицо дежурного, поднимая рукав пиджака. — А был ли мальчик?!

— Что вы собираетесь сделать? — испугался дежурный, впиваясь в лицо Петра Сергеевича пристальным взглядом.

А пальцы Бредяева быстро ухватились за кнопку завода на часах. Оттянули.

— Не-ет! — закричал дежурный перекошенным ртом.

Но пальцы уже яростно вертели кнопку, переводя стрелки…

Стрелочник Иван Мессершмидт по прозвищу Партизан, безмятежно спящий в зарослях бузины, в пьяном угаре, вздрогнул и проснулся со странным чувством, что время пошло вспять.

В свете солипсизма, в тени акации

И сотворил Бог борщ. И увидел он, что это хорошо. И сотворил Бог водку. И узрел, что это тоже хорошо, но плохо. И был вечер, и было утро, день субботний. И в мире по-прежнему нет совершенства, а совершенство никак не примирится с самим собой.

«Да, нет в мире совершенства!» — вздыхает Бог.

Он скучает по Адаму. Он с улыбкой вспоминает Еву. И до сих пор не может простить Сатане. Укоряет себя в злопамятстве, но ничего не может с собой поделать.

С тех пор, как Бог ушёл по-английски и остался бесконечно един в своём триединстве, он прочувствовал вкус чревоугодия и из садовника превратился в повара. Когда на печи бурлит почти готовый борщ, и посвистывает чайник, в мир нисходит благодать, неутолимая как время и бесконечная, как океанский прибой.

Режется аппетитно похрустывающий корочкой пшеничный хлеб, приносится из ледника полуштоф. На блюдо выкладываются свиные уши и сало, ставится на стол баварская горчица и хреновина. У окна, в корзинке, сизовеют боками инжиры, гроздится виноград, рыжо улыбаются мандарины (вот только яблоки Бог так и не приучил себя есть). На этажерке рядом дожидаются чая пряники, сливовый мармелад и кулич.

По воскресеньям Бог ходит к ксёндзу Якову и получает у него индульгенцию в счёт будущего недельного праздника живота. Яков не говорит Богу, что индульгенции не в его компетенции, и старательно, красивым почерком, хоть и с ошибками, заполняет вычурным текстом лист, выдернутый из тетради в клетку. У Бога уже много таких листков, он с удовольствием показывает их ангелам. Ангелы иронически усмехаются и качают головами. Их заботит только величие Бога — ни его отчаянный юмор, ни его жалостливость им не понятны.

После чаепития с курником Бог и Яков спорят о богословских вопросах. Об ответах тоже спорят, но Богу приходится туго, потому что Яков знает всевопросы, а Бог знает далеко не все ответы. Когда спор заходит в тупик, настаёт очередь вишнёвой наливки.

После наливки, чуть хмельные, они выходят в сад и размещаются на скамеечке в тени акации, чтобы выкурить трубочку-другую за игрой в шашки. Яков обычно проигрывает. Тогда он начинает сердиться и обвинять Бога в солипсизме. Бог благодушно улыбается и гладит по головке Зоеньку, Яковову внучку.

К вечеру Бог возвращается домой и долго сидит на кухне, не зажигая света. В темноте он много курит и скрывает от ангелов своё одиночество. «Солипсизм! — шепчет он. — В свете солипсизма — может и правда… Может, выдумал я вас всех, а на самом-то деле вас и нет…»

А в доме ксёндза спит в своей постели Зоенька, и ей снится самый настоящий Бог — такой, как на картинке в детской библии.

Бей своих

Дядина жизнь прошла под лозунгом «бей своих, чтобы чужие боялись».