Первое апреля октября

Скотина, ковёр уделал!

Проходит ещё часа два, пока Ева собирает разбросанную одежду, увозит труп и загаженный ковёр на отвал, выносит мусор, в котором её совсем ещё новое вечернее — чёрное с золотом — платье, принимает душ, старательно смывая с себя мерзость Вагнеровых поцелуев и касаний, чистит диван и пьёт бурбон.

Наконец, она вспоминает о своём избавителе и возвращается к гардеробу. Открывает дверцы, смотрит на стоящие за шубкой ноги.

— Спасибо, милый, — произносит она.

Ноги неподвижно молчат.

Ева улыбается им и идёт в ванную. Возвращается с небольшим серебристым тазиком, полным тёплой воды, в которой плавает губка и кусочек мыла. Из кармана халатика у неё торчит маникюрный набор.

— Сейчас мы из тебя красавца сделаем, — шепчет она, принимаясь за работу.

Ещё через час ноги чисто вымыты, ногти приведены в божеский вид — подстрижены, заботливо обточены пилочкой и покрыты чёрным лаком.

Ева нежно целует каждую ступню, прикрывает шкаф и идёт в спальню.

Она долго лежит без сна, ожидая, когда же её друг из гардероба придёт разделить с ней ложе. Но, так и не дождавшись, под утро засыпает.

Ей снится эротический сон.

Первое апреля октября

На площадке, мимо которой опаздывал на работу Родин, мальчишки гоняли в футбол. Гоняли, то и дело оскальзываясь на мокрых листьях, иногда валясь на жирную и влажную осеннюю землю. С утра пораньше. И охота же им!

Всё кончилось бы не так, как кончилось, если бы мяч не ударил Родина в спину. Грязный мяч. В чистую куртку.

Он рассерженно повернулся, готовясь высказать шпане всё, что думает по этому поводу.

Мяч лежал у ног. Знакомый до ужаса. Те же серые глаза на грязном опухшем лице, те же белокурые волосы и глубокие залысины. Родинка на лбу.

«Кто бы это мог быть?» — напряг память Родин.

— Дядь, а дядь, пните мячик! — крикнул один из пацанов.

Другой добавил:

— Пожалуйста.

«Похоже на Сорокина, — думал Родин. — Да нет, Сорокин — лысый».

Он присел, повернул мяч, брезгливо стёр со щеки грязь.

«Киреев! Конечно же Киреев, как я сразу не узнал… Хотя… Нет, не Киреев».

— Дядь, а дядь, пните мячик!

И тут до него дошло.

«Это же я! Ну точно».

Отошёл к прижавшейся у бордюра машине, заглянул в зеркальце.

Да, так и есть.

Вернулся, приладил голову на место, наспех умыл побитое лицо в пропахшей осенним утром луже.

— Опаздываешь, Дёмин! — пожурил главный, встретившись Родину в коридоре. — Две минуты десятого уже.

— Полторы, — поправил он. И тут же, заглаживая дерзость: — Извините, Вилен Маркович, больше не повторится.

«Какого чёрта он назвал меня Дёминым? Кто такой этот Дёмин? Что-то не помню я в отделе такой фамилии. Это не Пашка ли из отдела кадров?.. Ну и ладно, хоть не мне опоздание засчитает».

— Привет, Витёк, — Верка из планового чмокнула губами в воздухе, плюнув в него воздушным поцелуем. — Ой, ну и видок у тебя!

«Витёк?.. — подумал он, машинально уворачиваясь от плевка. — Ты чего это, голуба! Какой ещё Витёк».

Поцелуй пролетел мимо щеки, шлёпнулся в стену неаккуратным потёком лиловой помады. Пожилая уборщица Шапошникова выматерилась сквозь сухо поджатые губы и поковыляла стирать кляксу.

В отделе тускло отражала свет лысина главбуха Сорокина. Из-за монитора выглянула сонная Татьяна.

— О! Ты чего к нам, Витюш? А с моськой что?

— Витюха слоновье ухо, — рассмеялся собственной глупости Киреев.

Под неприязненно-вопросительным взглядом главбуха Родин прошёл к своему столу, уселся на привычный стул.

— Ты чего, Витюш? — выпучилась на него Танька.

— Это Родина стол, — пробубнил главбух.

— А я кто? — поинтересовался он в надежде, что коллеги помогут определиться с личностью.

— Хе-хе, — Киреев многозначительно покрутил пальцем у виска.

— Чего отмечали вчера, Витюш? — улыбнулась Танька.

— Вы, товарищ Дёмин, шли бы к себе, не отвлекали коллектив, — строго посоветовал Сорокин. — Нам работать надо, — и бросил суровый взгляд на Татьяну.

Та с небрежной грацией спряталась за монитором, неспешно застучала клавишами. Сиротливо склонился над горящим отчётом Киреев.

По всему выходило, что Родин всё же чужуюголову нацепил.

Он поднялся, подошёл к зеркалу, висящему между столами. Посмотрелся.

Странно. Это было еголицо, однозначно.

Присмотрелся получше, разбирая знакомые морщины, прыщик, родинку.

Его, его лицо, чего они…

Дошло: «Розыгрыш! Первоапрельский».

«Хм… Октябрь месяц на дворе, однако… Но у дураков всегда первоапрель».

По кабинету потянуло гарью.

Киреев вскочил, принялся хлопать ладонями по тлеющему толстому гроссбуху, чертыхаясь.

— Горим, — покачал головой Сорокин. — Работнички… Говорил же вам, товарищ Киреев, займитесь отчётом! Ещё два дня назад сказал. А вы всё «не горит», «не горит, успеем»… Вот вам и не горит! Ещё как горит! А вместе с ним горит ваша премия. И Родина заодно. Взяли моду опаздывать.

Киреев понуро стряхнул с гроссбуха чёрные хлопья пепла, уселся на место, упал лицом в ладони, зарыдал. Татьяна незаметно показала Сорокину из-под стола «фак».

Из кабинета Сорокин Родина таки выгнал. До обеда тот слонялся по коридорам конторы, то и дело переходя на рысь или прячась в туалете, когда слышал деловитое покашливание главного или сопение зама. С тоской ожидал окончания рабочего дня, беспрестанно поглядывая на часы.

После обеда, когда Родин уже основательно проголодался, из их кабинета повалил густой дым. Кто-то вызвал пожарных. Следом приехала скорая. Вынесли на носилках Сорокина. «Инфаркт», — коротко бросил санитар в ответ на вопросительный взгляд Родина.